Аркадий Славоросов: Это актер

Хиросима открыл в темноте глаза. Ни зги, но, странность, с открытыми глазами эта непроглядная тьма воспринималась все же как-то иначе — словно можно было видеть ее саму, сырую и рыхлую. В кухне внятно и сочно чмокнула в уже полное ведро одинокая капля. Похоже было на короткий звук поцелуя. И так же могла клацнуть клавиша пишущей машинки, когда в нее не заправлена бумага. Или боек незаряженного револьвера — обмани смерть. Но все это только сравнение, беспомощное, как и всякие сравнения — как можно сравнивать что-то с чем-то, преодолеть бесконечную отдельность каждой вещи. Звук был ускользающе иным, всегда иным. Звук темноты, распада, осени. Еще одна капля, сорвавшись с потолка, вонзилась звонко и плоско в жестяное дно кастрюли. Одинокий — без зрения — слух делался неизмеримо большим, точно впитывал бесчисленные сигналы вещей и явлений. Где-то скребло шестью своими жесткими ручками бессмысленное и сосредоточенное насекомое (сверчок, должно быть), будто почесывало отслоившуюся бумагу обоев. Потолок ронял капли с какой-то неявной ритмичной закономерностью — кухня притворялась садом или лесом после дождя. Хиросима жил на последнем этаже высотного дома — осенью и весной (и летом, после отвесных ливней) у него протекал в кухне потолок. И сейчас все сдвинуто было там, как во временном, нежилом пристанище беженцев, а по всему полу были расставлены кастрюльки, банки, ведра, постепенно и неравномерно наполняющиеся водой. Это действительно напоминало какой-то искусственный (японский?) садик. Сад вещей. Квартира вообще была странной (не говоря о том болезненно нарочитом беспорядке, что привносил в нее Хиросима) — так, лишь здесь, и нигде больше в доме, обитали сверчки, масса сверчков, не обращавших никакого внимания на хозяина. Громадные, малоподвижные, они открыто выползали из своих потаенных убежищ, шебуршали по углам, иногда взлетали лениво — раньше Хиросима не подозревал, что сверчки умеют летать — а то норовили шлепнуться откуда-то сверху прямо на постель. Хиросима без отвращения, равнодушно следил за их хитиновой жизнью. Иногда они закатывали бессонные хоровые концерты — точно прокручиваются несмазанные бесчисленные мелкие, но живые колесики, и Хиросима жил в сердце этого живого стрекочущего механизма. Но сейчас сверчки молчали, один только скреб лапками, делал что-то свое, недоступное человеческому разумению, где-то в глубине темноты. Квартира так и не стала домом, цементный сквозящий дух запустения так и не выветрился из нее, может быть потому что Хиросима и сам был таким, неполноценным, не вполне живым (или не до конца мертвым?). Порой, в несчитанные часы бессонницы ему чудилась в редком перестуке капель, возне и цыкании сверчков, дальнем ветровом нечеловеческом кличе ночного поезда — звуки углубляли ночь — некая угадываемая музыка. Распавшаяся музыка или прамузыка, не то, чтобы бесформенная, но лишенная конкретной формы, и при том более близкая и реальная, чем та, что набубнивало радио и нашептывали грампластинки. В ней не было, конечно, мелодии, но что значит искусственная рукописная мелодия ночью, в темноте, в одиночестве и бессоннице, в ней не было главного — ритма, организующего начала. И тогда Хиросима придумал такую игру: он начал вслушиваться в ровное биение своего сердца, в этот однообразный барабанчик в груди, концентрироваться на нем, не оставляя при этом раскрытого, вобравшего в себя все прочие чувства, слуха, улавливая случайные и исполненные собственного значения звуки. И этот внутренний (впрочем, кромешная тьма стирала все границы — и между внутри и вне тоже) ритм, превратил разрозненные звуки в странную музыку, объединенную размеренным биением сердца, в диковинную, лишенную мелодии, атональную, великую музыку — любой авангардный композитор смертельно позавидовал бы этим его ночным бдениям, а он слушал ее и был ею. Обычной музыки Хиросима не любил, она казалась ему насквозь фальшивой, очередной большой ложью для трусливых, полноценных людей, ищущих защиты от всего. Ему нравились только блатные или уличные песни, в которых тоже ни мелодия, ни слова ничего не значили — но было только чувство, почти в чистом виде, как стон или смех, как тоска, одиночество, загнанная ночь в пустой квартире с протекающим потолком. Теперь же Хиросиме было не до этих вялых и больных развлечений — он вновь закрыл глаза, точно попробовал умереть, и, спустя секунду, снова открыл их, только белки слабо блеснули в полной темноте комнаты. Хиросима вспомнил, что его предали, и заплакал.