Римма Казакова - Стихи

То ли у него нас слишком много…
И не стоит спрашивать так строго,
требовать,
грубить
и теребить?

Может быть, не брошен, не несчастен
каждый, кто к отечеству причастен
долгом и достоинством —
любить…

И пускай оно не отвечает,
нас не замечает,
не венчает…
Ну а мы в просторах долгих лет
понимаем и с плеча не рубим.

Просто любим.
Безответно любим.

Но сама любовь —
и есть ответ.

В юности мне ставили в вину
что мои стихи — всегда печальные.
Про любовь — как будто про войну,
про ее несчастья изначальные.

И гудел цех мамин меховой,
мол, девчонке было все говорено:
и отец с войны пришел живой,
и своей копейкой трудовой
мать такую дошку ей спроворила!

Я хочу приблизить эту даль.
Странно, неуютно, непонятно:
отчего в стихах моих печаль,
а на юном солнце — что за пятна?

Вспоминаю: кончилась война,
но меня лишь смутно грело это.
Я была привычно голодна,
зла, плаксива, кое-как одета.

Нет в душе к тем ярким временам
громкой благодарности плакатной.
Да, отец вернулся. Но не к нам —
а к своей возлюбленной блокадной.

Нас он мимоходом навестил,
чемодан закинул тряпок, снеди…
И ушел. А мать слегла без сил
и в слезах шептала: «Дети, дети!..»

Ликовал народ: повержен враг!
А для нас был день совсем не сладок.
После всё слепилось кое-как.
Здравый смысл вернул в семью порядок.

Так и жили. Нагрешили? Что ж…
Выправили всё, что наломали.
Если замутила душу ложь,
то повинна в этом я сама ли?

А потом пошло: погром врачей,
смерть вождя, сомнения, загадки…
Всё больней, печальней, горячей
строки в ученической тетрадке.

Сравниваю строчки и грехи
времени послевоенной рубки.
Вчитываюсь в грустные стихи
девочки в каракулевой шубке.

Там так мало детства у детей
и так много горького в народе.
Оттого в стихах с младых ногтей
след печали, беспричинной вроде.

Оттого способность: быть собой
и не врать. И при любом раскладе
просто так, а не чего-то ради —
откликаться на любую боль.

От макушечки до пят
я пока еще живая.
Но желанья не кипят…
Жить без жажды, не желая,

жить без страсти, все терпя,
не ломая даром копья,
не страдая, не любя, —
будто примеряю гроб я?

Нет! Пробей, последний гром!
К берегам моим остывшим
пригони, прибей паром
с тем, с которым в лад задышим.

Прогреми — до слез из глаз,
пусть потом за всё доспится,
но сейчас
в последний раз
дай прекрасно ошибиться!

Я думала, что я любовь спасу —
к тому, кого всех преданней любила.
Но, словно залетевшую осу,
испуганно и холодно убила.

Была я с ней сильна,
была слаба,
зависима, как девочка — от взрослых.
Казалось: это — правда и судьба,
а оказалось:
без нее — так просто!

Я подошла к пределу, к рубежу,
когда у сердца больше сил не стало
всё, чем давно живу я и дышу,
день ото дня вымаливать устало.

Кто объяснит:
в чем — тайна,
в чем — секрет,
что ни в глазах, ни в мимолетной фразе
ответного тепла и света нет,
что счастья нет,
что нет обратной связи?

Как правоту свою перенесу,
как пережить смогу,
что разлюбила,
что, может быть, —
пчелу,
а не осу
в своем слепом отчаянье
убила?!

Переживу.
Жить буду без любви.
Как без любви? —
в гармонии со всеми…

…Вот только руки у меня в крови,
отмоют этот грех вода и время.

Были в детстве счастливые сказки,
уносили они, как салазки,
по снегам, по лугам и по снегу —
и дарили отвагу и негу.

Надоело мне верить политикам,
надоело быть винтиком, нытиком,
надоели бездарные встряски,
возвращаюсь в забытые сказки!

И иду я не в Кремль, а к соседу,
непростую веду с ним беседу…
И, решив, что ответ не отыщем,
подаю неимущим и нищим.

Все окрашено в добрую краску,
все похоже на детскую сказку.
Н никто запретить мне не в силах —
поступать, словно в сказках красивых.