Римма Казакова: Стихи

Я вас буду беречь, как дитя,
пастушонком тревогу дудя.

Тьму листов и иголок сменя,
положитесь, леса, на меня.

Лес, мой донор, и я — из ветвей
с хлорофилловой сутью твоей.

Вся — к земле я. Так к ней приросла,
многопало припала сосна.

Скачут белки, орешки луща…
Чистый лес! Ни змеи, ни клеща.

Ель макушку уперла в звезду…
Утро. Лесом, как жизнью, иду.

Я буду жить вовсю —
как прет весной вода,
как елочка в лесу,
как в небе — провода.

Как птица, ноткой зябкою
на проводе вися…
Оно бывает всякое,
но я еще не вся.

И пусть по всем ладам
пройдется жизнь по-всякому,
но я не дам, не дам,
не дам себе иссякнуть.

И медленно, с колен,
от утра голубая,
я воду, как олень,
из речки похлебаю.

Я зацеплюсь за плечи
осин незнаменитых.
Я знаю, как ты лечишь,
лесная земляника.

И столько я узнаю,
тобою, лес, спасенная,
что стану я лесная,
как пеночка зеленая.

Глаза мои — с хрусталинкой
от звезд и вод весной.
А кровь моя — с русалинкой,
с зеленинкой лесной.

Я полюбила быт за то,
что он наш общий быт,
что у меня твое пальто
на вешалке висит.

За тесноту, за тарарам,
где все же мы в тепле,
за то, что кофе по утрам
варю лишь я тебе.

За то, что хлеб или цветы,—
привыкла я с трудом!—
приносишь вечером и ты,
как птица в клюве, в дом.

Пускай нас заедает быт,
пускай сожрет нас, пусть,—
тот, где в твоих ладонях спит
мой очумелый пульс.

Тот, где до нас нет дела всем,
где нет особых вех,
где по-московски ровно в сем.
он будит нас для всех.

… И вот я в зале бизнес-центра.
Все так богато и бесценно
на фоне бедных россиян.

Скорей всего — не помудрела,
всех тайн глубинных не узрела,
но с удовольствием смотрела
кино
из жизни марсиан.

Молодая гладкая кобылка
к нам из фитнес-клуба прибрела
и вещала ласково и пылко
про свои победные дела.

Рада я ее победам тоже,
и раздрая между нами нет…
Только мы — по гривам и по коже —
из конюшен разных
и планет!

Жизнь опять становится пустой.
Утешаюсь тем же примитивом:
«Мы не навсегда, мы — на постой…» —
стало убеждающим мотивом.

Жизнь на удивление пуста.
А ведь всеми красками светилась!
Это здесь. А где-то там — не та,
будь на то, конечно, Божья милость.

Там мы все расставим по местам,
все ошибки прошлые итожа.
Но понять бы: где же это — «там»?
Может, здесь и там — одно и то же?

Может быть, и эти мы — и те,
и тогда, должно быть, все едино…
В душной тесноте и в пустоте
только быть собой необходимо.

И, еще до Страшного Суда,
вдруг открыть в согласии с судьбою:
«Мы — не на постой, мы навсегда!»
и заполнить пустоту собою.

… И поняла я
в непривычной праздности,
бесповоротно,
зло,
до слез из глаз:

дни будут состоять из мелких радостей,
ну а большие —
больше не про нас.

Как на войне —
в обидной непригодности
того, чья плоть бессильна и больна,
не пристегнуть мне бесполезной гордости
к размытому понятию:
страна.

А уж гордиться,
хоть какой,
зарплатою,
обилием бутылок и ветчин
и аккуратной на душе заплатою,
приличной и смиренной, —
нет причин.

Смятенны чувства,
но логична логика.
Она поможет одолеть беду.
И Шарика себе,
а может, Бобика
я по ее наводке заведу.

И, что бы там под ухом ни трезвонили,
забуду о призванье и судьбе.
… Пока мне долг
работника и воина
жестоко не напомнит о себе.

Мне б написать, пока не позабыла,
в подробностях про эти десять дней.
Не пишется.
А столько, столько было!
Но сами факты, видимо, сильней.