Вера Павлова - Стихотворения

— Сегодня был такой кошмар!
В метро. Трусы врезались в писку —
и такой оргазм! Аж слезы брызнули.
И так захотелось всех из вагона выгнать —
и повопить.
Бедные мы люди!..
— Со мной было еще хуже.
В троллейбусе. Вдруг —
дикое расстройство желудка.
Вся зажалась, чтобы не обкакаться.
Знаешь, сколько раз я кончила?
Бедные мы люди!..

Вторичные признаки жизни:
оперенье, цветенье, пенье.
Рассудок мой, отвяжись, не
считай в строке ударенья,
пусти зацвести, опериться,
излиться в улыбчивом стоне,
буквы склевать со страницы,
как зерна с ладони.

Чужие смерти толковать как сон,
один и тот же сон, с одним значеньем…
Не удовлетворен моим прочтеньем,
все чаще, все упорней снится он.
По ком ты, телефон, звонишь опять,
сужая оборону круговую?
Когда ж его я верно истолкую
и наконец смогу спокойно спать?

Брат лежал на бабушкиной кровати и сучил ногами.
Сейчас упадет, — подумала я. Но он не падал.
Почему не падает? — подумала я. Сучил ногами.
Должен же упасть! — подтянула за ноги поближе к краю.
Но он не падал. Подтянула еще. Сучил ногами.
Потянула. Упал вниз головой со страшным стуком.
И так, дурак, разорался, что прибежала бабуля:
Кто оставил ребенка? — И я ответила: Мама, —
но про себя, дрожа в темноте под бабушкиной кроватью.

Только кормившей грудью
видна красота уха,
только вскормленному грудью
видна красота ключиц.
Дадена только людям
создателем мочка уха,
только ключицами люди
немного похожи на птиц,
в ласках нечленораздельных
ночами туда летя,
где, колыбель колыбельных
качая, плачет дитя,
где на воздушной подушке
не спят, но делают вид
звезды, его игрушки.
И не одна говорит.

Мы любить умеем только мертвых.
А живых мы любим неумело,
приблизительно. И даже близость
нас не учит. Долгая разлука
нас не учит. Тяжкие болезни
нас не учат. Старость нас не учит.
Только смерть научит. Уж она-то
профессионал в любовном деле!..

Невесомость — это фуфло.
Все живое имеет вес.
Все любимое тяжело.
Всякой тяжести имя — крест.
Новорожденный. Часу нет.
Вместо имени — вес и рост
и любовная тяга планет,
и тяжелое пламя звезд.
Даже тень оставляет след.
Эвридикин отчетлив шаг.
Тяжек мрак. Тяжелее свет.
Никакой невесомости нет.
Космонавт, не кривляйся, ша.

У меня ничего с ним не было.
У меня с ним все уже было.
Самый короткий путь
от ничего до все.
Самый скользкий.
Самый безопасный,
если предохраняться.

Да исполнятся наши уста
моления Приснодеве.
Как за пазухой у Христа,
Христу у нее во чреве.
Веры вертится веретено,
тянутся светлые нити.
Если все предопределено,
приидите, прядите
облака и вяжите для нас
свитера, рукавицы,
крестообразно у самых глаз
пересекая спицы.
И, нарядные, мы войдем
в тот вертеп, утепленный
золотистым волнистым руном, —
в храм рождественский, в божий дом,
в материнское лоно.

С широко раскрытыми ноздрями
шла навстречу безвоздушной яме.
Грешник — грязь у Бога под ногтями.
Я хочу обратно к папе-маме.

Прозрачно, как алтарная преграда,
сияет небо. Мне в алтарь нельзя,
меня туда не пустят — и не надо,
раз небо, как алтарная преграда,
и след от самолета, как стезя,
как стежка, как дорожка, как дорога…
За небом — небо, в небе — небеса,
все девять. Слава Богу — Бога много.
Гораздо больше, чем вместят глаза.

Учишь плавать, бросая в омут,
летать — вышибая из-под ног табуретку.
Учишь не плакать, когда другому
это не удается. Удается — редко.
Потом учишь пролетать мимо,
стилем баттерфляй пересекая небо.
Потом учишь, что мнемо— мнимо.
Что меня нет. Что тебя не было.

Страх, мягкий, как детсткий позвоночник,
становился совершенно нестерпимым к ночи.
Ходить не могла — все время бегала,
убегала от чего-то, чего не было.
Теперь — есть. Но страх стал твердым,
несгибаемым, как позвоночник, гордым.
Больше не бегаю — как с лучшим другом,
хожу под ручку с собственным трупом.

мои
коленные чашечки
кофейные чашечки
кофе в постель
на двоих
тебе подавать
мне проливать
тебе слизывать
мне проливать
тебе слизывать
мне вытягивать шею
и — мурашки,
перебежчики
с твоего живота
на мой