Вера Павлова - Стихотворения

Не надо обо мне молиться.
Не то, молитве слезной вняв,
со мною что-то не случится,
минует что-нибудь меня,
наставит на стезю иную,
напомнит про всесильность уз,
и что-то злое не минует
того, о ком в слезах молюсь.

Я позову:
— Я! —
и ты обернешься.
Не потому, что ты — это я,
но потому, что я — это ты,
потому что имя твое
носили многие произносили,
потому что отчество Любовь
носили многие произносили,
потому что фамилию Жизнь —
многие, многие,
а Я — это ты,
это имя только твое.

Мертв — жив.
Ненужное зачеркнуть.

Эскамильо
Я их не помню. Я не помню рук,
которые с меня срывали платья.
А платья — помню. Помню, скольких мук
мне стоили забытые объятья,
как не пускала мама, как дитя
трагически глядело из манежа,
как падала, набойками частя,
в объятья вечера, и был он свеже —
заваренным настоем из дождя
вчерашнего и липовых липучек,
которые пятнали, не щадя,
наряд парадный, сексапильный, лучший
и ту скамью, где, истово скребя
ошметки краски, мокрая, шальная,
я говорила: Я люблю тебя.
Кому — не помню. Для чего — не знаю.

Лепорелло
Ни лиц, ни голосов — сплошной пробел.
И даже руки начисто забыты.
А список — это дело лепорелл, —
не Дон-Гуана и не Карменситы, —
продукт усердия лукавых слуг,
четьи-минеи заспанных лакейских…
Что им свеченье анонимных рук,
в густых кустах на берегах летейских,
что им сиянье безымянных глаз,
безумных от желания и риска?
Им сторожить коня, кричать "Атас!"
да имена придумывать для списка.

Имярек
Итак, имена придуманы.
Осталось придумать, кем
они придуманы, чтобы
придумать имя ему
и звать его, и по списку
ему диктовать имена,
как будто он сам не помнит,
кого он и как назвал.

Псевдоним
Уже при знакомстве
люди распадаются
на две категории.
Одни ухмыляются:
Четвертый сон
Веры Павловой!
Другие спрашивают:
Вера Павлова —
это псевдоним?

Первый сон
Наводнение.
Дневники подмочены.
Сама боюсь посмотреть,
прошу Мишу.
Он разлепляет листок за листком.
На каждом — алфавит прописными,
как на последней странице Букваря.

Олег Ермаков, 1 "В"
Там плачет
потерянный ребенок —
мое детство.
Там плачет
растерянная дева —
моя юность.
Там плачет
истерзанная дура —
моя молодость.
Они плачут,
они думают,
что я их забыла.
Они не знают,
что меня просто-напросто
к ним не пускают,
что я без них,
что вместе с ними
я плачу
тут, в будущем.

Матвеич
Родина прадеда, деда, отца…
У реки, опустясь на колени,
живую воду пила с лица,
целовала свое отраженье.
Целую руку твою, река
в верховьях — Чагода, здесь — Чагодоща!..
Чиста, холодна, мускулиста рука.
Отец зовет меня: Верба, доча,
хочешь ухи? — И одну на двоих
ложку наскоро нам стругает,
и за то, что забыла их —
ложки — ласково так ругает…

Дима Корнилов,
мальчик, живущий в палатке
на другом берегу
Москва-реки
— Зачем тебе этот купальник?
У тебя же ничего нет!
Бабушка. Мама. Тетя.
Каждая по три раза —
достаточно, чтобы усвоить:
все — это грудь. Это груди.
И много пришлось сносить
лифчиков, чтобы открылось:
тогда у меня все было.
Только тогда. А теперь —
грудь со звездчатым шрамом
да страх за любимых. И только.

Миша Камовников или Олег Панфиленко?
Диспансеризация.
Девочкам раздеться до трусов.
Чтобы не стесняться, я
косу распустила по плечам.
Кожею гусиною
гадкие утята изошли.
С талией осиною
вдруг ко мне подходит медсестра.
Ежусь настороженно.
А она, погладив по щеке:
— Ты моя хорошая! —
с нежною улыбкой говорит.
— Хорошая девочка! —
волосы поправив на плече,
— хорошая девочка! —
ноготком коснувшись живота.
Препаршивая пора!
Переходный возраст перейти
помогла мне медсестра,
стройная, как фея из кино.

Камоша
В школьной раздевалке красная девица
потеряла сменку — хрустальный лапоть.
Память, твоя художественная самодеятельность
заставляет меня краснеть и плакать.
Память, ну что это за любительщина,
дилетантщина сентиментальная!
Из каких чемоданов вытащено
это грязное платье бальное
с мишурой новогодней, пришитою
наживую, а вышло — намертво?..
Похоже, память, не пережить того,
что в твоих чемоданах заперто…