Александр Величанский - Под музыку Вивальди

Ах, Сирах, впрямь не жаль ведь
нам заклинателя,
когда его ужалит
ослушница-змея —
смеется созерцатель,
а я своей стезей
иду, как заклинатель,
ужаленный змеей.

Я три года жил среди
Беловежской пущи
и средь окружающей
тосковал среды —
даже чем красивей лес,
поляна ли – тем пуще —
об огромном городе,
где-то впереди.

Никакой не урбанист,
но тем ведь и печальней —
без теорий – просто так
тосковать во сне,
на проклятом ли яву
хоть по Ново-Песчаной
иль по Горьковско-Тверской
гранитной кривизне.

Нагляделся я болот
под Пинском – это доля,
это рок, а не земля
и не водоем.
Я согласен с куликом,
и не напрасно поле
названо Кул́иковым, —
за ним же отчий дом.

Нет, березок лапать мы
напоказ не будем,
свою дурь исконную
пробивать в закон —
кто по городам скучал
сильнее, чем по людям,
без которых город сам
пусть и незнаком.

Как объятые счастьем двое
вдруг объятыми всей вселенной
ощущают себя на миг лишь,
но за миг этот жизни ложь
всю отдашь той же необъятной,
той же длительной и нетленной
ледяной пустоте, к которой
в одиночку всю жизнь идешь.

Не в новом районе,
не в дальнем краю
таежном – нет, я
заблудился в раю,
где дерево жизни
средь чащи в ночи
от древа познанья
поди отличи.

Чрез изуверство иль веру, но люди не зря
братства отвека взыскуют, взыскуя добра:
кровью Господней иль ближнего кровью хотя б
кровно по-братски навеки связаться хотят.
Несть же замены насущнейшей этой нужде,
ибо без братства живут они в кровной вражде,
ибо ничто не связует их крепче, родней:
дети уходят из лона своих матерей;
Авель Адамом и Каин Адамом рожден —
рознь породивши, Адам понимает: не он
создал их, чуя в жене сокровенный обман,
что за порок первородно ему богодан.
Сводится к братству людская тоска по родству:
хочется сыну и хочется старцу-отцу
либо сынами единого Господа стать,
либо, сыскав Богоматерь (единую мать),
чистого братства безгрешно достичь. И не зря:
братству земному основа – та кровь, что земля
первый раз выпила из человеческих ран…
Братство земное стоит на крови, словно храм.
Пусть же любовь от себя укрывается в скит.
Дружеством Иов по горло коростное сыт.
Узами братства да свяжем развал наших дней —
связи отвека отраднее нет и трудней.

Брат, сорок лет, как мы братья – за этот же срок
пустошь свою Моисей, наконец, пересек.
И оттого ль, что запомнил младенчески я
несколько лет твоего с нами небытия,
я понимаю яснее, за что же мы пьем
в день твоего расставанья с небытием:
празднуем мы бесконечной пустыни конец,
а не начало слепое. Не так ли, отец? —
вечным молчаньем слова мои днесь подтверди,
сына поздравь с мирозданием – алаверды.

Три раза ты приснилась мне, но первый раз коварно:
когда к смеющейся тебе я было прикоснулся,
как рыба, обернулась ты моей подружкой прежней,
и смех твой простодушный стал ее злорадным смехом.
Когда же ты решилась вновь присниться мне, я было
уже смеющейся тебя коснулся, но внезапно
прозрел и вынырнул из сна, как из пучины – рыба,
но долго слышался в ночи твой смех, как день, невинный.
Когда ж ты в третий раз пришла тревожить сон мой грешный,
и я смеющейся тебя не «было», а коснулся,
не тело обнял я, а смех бесплотный и беззлобный,
устами тронув не уста – какой-то детский лепет.

Про одиночество я врал
и самому себе скорее —
я – человек, и слишком мал
для одиночества – имея
друзей и братьев, Галатею,
был одинок я не вполне,
но я был одинок пред НЕЮ:
со смертью всяк наедине.

Тогда ЕДИНСТВОМ называл
я одиночество кичливо.
Но одиночество – развал,
предательство, забвенье, либо
такое царственное диво,
какое не под силу мне.
Передо мною кружка пива:
со смертью всяк наедине.

Но я тогда от счастья вел
счет одиночеству. В итоге
его и вправду я обрел,
но только как иголку в стоге.
А мне б рассчитывать о Боге,
которого я был извне…
Снег отрясая на пороге,
со смертью всяк наедине.