Александр Гельман - Последнее будущее

Скоро исчезнет, изживет себя
тщеславие, глупости продукт,
люди будут наслаждаться
все более утонченным пониманием обреченности,
понятия уродства, красоты сойдут на нет,
и, вместо глаз, затылки станут зеркалом души.

Я помню то дивное стихотворение,
которое не удалось написать,
я помню, чем оно хотело
стать в моей жизни и не стало,
я помню, что стесняло мой дух,
затолкало обратно в бутылку
вспыхнувшее вдохновение.
Огромный камень преградил мне путь -
кто выкатил его на дорогу,
когда, задыхаясь,
я догонял убегающее стихотворение?
Камень встал на пути. Камень.
Кто это сделал?
Потом он внезапно исчез,
я прощупал глазами
каждый сантиметр пространства до горизонта -
пропало стихотворение.
Господи, как горько оказаться поэтом,
от которого сбегают – строчка за строчкой -
готовые ненаписанные стихи.

Когда стихотворение еще не имеет формы,
когда оно клубится в груди, как сизый дым,
когда оно еще не уверено в том, что состоится,
когда еще не понятно, зависит оно от тебя или от Бога,
молись, чтобы оно родилось по Его воле, не по твоей,
не мешай Всевышнему делать твою работу,
не обижайся, если Он передумает.

Я смотрел на нее, она – на меня,
две куклы в вагоне метро -
китаянка и старый еврей.
Она видела, что я подумал:
«Какая милая китаянка»,
и я видел, что она подумала:
«Какой забавный старик».
Конечно, я мог на следующей не выйти,
поехать с ней дальше,
хотя меня ждал человек.
И она могла, увидев, что я выхожу,
быстро подняться и выйти вслед,
хотя ей нужно было в другое место.
Но я вышел,
но она не вышла,
что делать – мы были две куклы
из разных кукольных театров.

Глаза твои берут меня в кавычки -
и я уже не я, а как бы я,
увы, сомнение имеет основания:
я притворяюсь тем,
кем я хотел бы быть.
Однако
это лицедейство
не потому ли так легко мне удается,
что сам Господь
хотел меня создать таким,
каким я представляюсь?
Возможно,
когда я был зачат, в тот миг
Его кто-то окликнул, Он отвлекся, -
мне выпала случайная судьба.
А роль уж больно хороша,
какое счастье – играть ее всю жизнь.

Я прикинулся твоим пальто,
когда ты целовалась с ним в соседней комнате,
я висел на вешалке рядом с его шинелью
в его прихожей.
Пока вы занимались любовью,
я воротником отпиливал рукава
его длиннополой шинели,
будто это были его руки -
чтоб нечем было тебя обнимать...
Когда ты надела меня, чтобы вернуться домой,
он тебя обхватил,
прижался грудью,
никогда не забуду
запах коньяка изо рта,
когда он благодарно поцеловал тебя на прощанье
в губы.
Пальто показалось тебе непривычно тяжелым,
это камни моей боли
лежали в карманах, тянули.
То пальто ты носила много лет,
оно всегда висело на нашей старенькой вешалке,
мы были бедны,
я считал твою верность
моим богатством.

Какие дивные ночи
выстроились в затылок,
одна за другой, одна за другой,
ждут своей очереди.
Во сне я кричал, я требовал:
«Покажите ту ночь, которая
после смерти моей наступит,
я хочу переспать с ней, вы слышите,
переспать с ней хочу, пока жив!»
О, первая ночь без меня, сиротка,
зареванный небосвод,
мокрые звезды...

Эх, опоздать бы, опоздать бы
на последний поезд,
прибежал, а он уже ту-ту,
какое счастье – опоздать на последний поезд,
завалиться в привокзальный буфет,
выпивать всю ночь. На рассвете
объяснять большегрудой буфетчице,
какая радость – опоздать на последний поезд,
спьяну надеясь, что поездов больше не будет никогда.

Хожу по Москве
с ногами моей жены под мышкой.
Она ночью, видите ли, собралась
уйти от меня навсегда,
а я – хоп! – и вывинтил ноги из задницы.
Сейчас пойду на Красную площадь,
привинчу ноги моей женушки мавзолею,
пусть уносят Владимира Ильича,
если уж так им приспичило кого-нибудь уносить.

Под столом таинственное место:
торчат ноги в ботинках, туфельках,
колени, края юбок,
закатившаяся игрушка.
Под столом рискованное место,
там таится скрытная возможность
дотронуться одной ногой другой ноги -
сидящего напротив или сбоку.
А это, чтоб вы знали,
может быть сигнал чего угодно -
от тайного свидания любовников
до начала мировой войны.
Под столом коварнейшее место -
мужьям и генералам
туда лучше не заглядывать.