Александр Гельман - Последнее будущее

В моем теле жизнь не моя,
моими глазами вижу не я,
моими руками водит другой,
кто-то мыслит моей головой.

Двойник родился внутри, а не вне,
и потому опасен вдвойне:
не будучи мной, вылитый я,
его не убьешь, не убив себя.

Когда тебе откроется правда,
будь спокоен, не выходи из себя,
есть еще большая правда, чем эта,
о которой ты пока ничего не знаешь,
а самая большая, последняя правда -
держись от нее подальше.

Все, что рвется от тебя, вырывается,
тянется к другому, к другим, – отпусти,
все, чему с тобой неудобно,
неловко, некстати, – отпусти,
все, чем Бог тебя одарил сверх меры, – отпусти,
ничего не удерживай, ничему не мешай уйти, сбежать,
не бойся, что останешься ни с чем,
то, чем действительно стоит дорожить,
уйдет только вместе с тобой.

Во сне я глотал людей как пилюли,
кто-то подсказывал: вот этого проглоти,
еще вот этого, и вот этого обязательно.

Всегда глаза твои говорят о другом,
не о том,
о чем идет речь,
нездешнее тебя беспокоит.
Ты смотришь оттуда, где тебя нет,
сюда, где лучше бы тебя не было.
Боже, какая это мука,
когда глаза все время говорят о другом,
не о том,
о чем идет речь.

В этом огромном мире,
где миллионы мужчин и женщин
ни разу в своей жизни
о вас не подумают,
любите всех, кого знаете,
любите всех, кто вас знает, -
эту маленькую горсточку людей.

В этом огромном мире,
где у миллионов мужчин и женщин
ни одна клеточка не дрогнет,
когда вы уйдете из жизни,
любите всех, кого знаете,
любите всех, кто вас знает, -
эту маленькую горсточку людей.

Давно не гулял на свадьбах,
всё похороны, юбилеи,
надоели старые рожи,
похожие на мою.

Позовите меня на свадьбу
веселую, шальную,
с подружками невесты
всю ночь хочу танцевать.

Ой, боюсь признаться,
боюсь презрения вашего,
но и скрывать не могу:
я заржавел.
С некоторых пор, смотрите,
/поднимает рубашку/
я покрываюсь ржавчиной.

Когда будущее заканчивается,
прошлое обессмысливается -
торчишь, как пень, забытый собой.

Вешаться поздно – уже я подвешен
на веревке прожитых лет,
просто Господь еще не дунул
на табурет под моими ногами.

Даже во сне
никогда не видел свои лопатки,
вспоминаю папины – выпуклые, волосатые,
друга моего – округлые,
как два столика в летнем кафе.
О, лопаточки одной девочки!
Имя ее забыл,
а эти крылышки помню, боже мой!
Положите меня в гроб вниз лицом,
без рубашки,
чтобы все видели мои лопатки.

После ночи удушающего жара,
отвратительной тесноты в груди,
просыпаюсь намазанный остывающим потом
в недрах тела, там,
откуда произрастают корни моей природы,
едва занимается, восходит, как солнышко,
блаженное выздоровление.
Ощущение легкости, невесомости:
дунул бы кто-то снизу,
и я бы взлетел,
улетел бы к тебе, Господи,
с букетом рецептов в зубах.

С жизнью своей в обнимку,
как с девчонкой,
гуляю по Москве.
Господи, как хорошо нам
чувствовать близость друг друга
перед разлукой.

Как все нелепо:
стоит очередь к смерти,
несут ей цветы, веночки,
музыка Моцарта плачет.
Живые выходят на сцену
объясниться в любви покойнику,
родня ловит каждое слово,
словно он утром проснется
и они ему дружно доложат,
как прошла по нему панихида,
какие звучали речи.

Книги, которые я читал,
сохранят мой взор,
луч, который исходил из моих глаз,
когда я листал страницы, испещренные буковками.

Книги, которые я читал,
когда их будут читать другие,
передадут мои восторги, мою нежность,
мою благодарность тем, кто их написал.

Книги, которые я читал,
зашелестят страницами вслед,
когда меня унесут из этого мира,
в котором книги я любил больше, чем людей.

Когда до пропасти осталось три прыжка,
не хлопочи, не надо ничего -
смотри в окно последнее кино.