Александр Гельман: Последнее будущее

Я лишь крыло
отпиленное от туловища птицы
без названия.
А люди думают,
и сам я полагал,
что я есть что-то целое
и цельное,
с началом, серединой и концом
Увы... только крыло,
отторгнутое от безымянной птицы...

Как диктатор боится
восстания народа,
так я боюсь
восстания воспоминаний -
сомнут меня, истерзают,
останется от меня пшик.

Видит нас Бог или не видит,
мы не знаем.
Как посчитаем,
так и будет считаться,
все равно не дознаться нам,
не разобраться,
как на самом деле:
видит нас Бог
или не видит.

Скользко,
Боже, как скользко,
передвигаться опасно,
лучше застыть на месте,
превратиться в дерево,
в камень.

Скользко,
Боже, как скользко,
боюсь не донести
остаточек моих дней
до твоего порога

Скользко,
Боже, как скользко.

Ах, какие пышные похороны
устрою я моей смерти,
в шикарный гроб положу ее,
Пинхас Гольдшмидт, главный раввин Москвы,
прочитает молитву,
проникновенные речи о моей близости с покойной
произнесут, один за другим, мужи именитые,
будет много венков, в том числе
«Моей смерти от меня».
Поминки продлятся всю ночь,
а утром
на моей любимой старой кушетке
в квартире на Малой Бронной
я тихо проснусь,
к зеркалу подойду
взглянуть, как выглядит человек,
похоронивший смерть.

Вчера не умер – сегодня праздник,
сегодня не отдам концы – завтра с утра гуляем,
а там суббота – еврею смерти нет,
на воскресенье в лес поеду -
как Нахман из Браслава,
вместе с деревьями буду молиться Богу,
буду просить еще недельки две.

Хочу посмеяться, смеяться хочу,
куда подевался мой смех?
Губы не складываются в улыбку,
глаза – холодные пуговицы,
куда подевался мой смех?
Не могу исторгнуть его ниоткуда,
не могу нащупать его нигде.

Пей, не пей -
Все равно еврей.

Когда я умру, сказал рабби Нахман,
в ту ночь
исцеляющий дождь пронесется над Уманью,
вы должны выйти на улицу,
постоять под дождем,
промокнуть до ниточки -
это благословение Всевышнего
тем, кто поверил, что моими устами
не я, а Он обращался к вам.
Беременные еврейки, высунувшие свои животы
под небесные воды в ту ночь,
принесут Израилю великих цадиков
нового поколения.

Надорвались вечные вопросы,
от бесчисленных повторов
из поколения в поколение
сникли, выдохлись.
Затасканные, затоптанные,
не услышанные, не отвеченные,
валяются на чердаках, на книжных развалах,
в архивах спецслужб.
Умирают вечные вопросы,
осталось несколько, последних,
но и они уже дышат на ладан.

Это не звезды сверкают на небе -
это мигают золотые осколки
от начертаний святого завета -
когда Моисей, голову запрокинув,
Божьи слова зачитывал евреям
с распростертой небесной страницы.
От миллионов греховных взоров
горние наказы скорежились, стерлись,
только точечки светящиеся остались -
мигают, сигналят, не теряют надежды
пробудить огонь первозданной веры.

От макушки до пяточек
люблю тебя, моя старушенька,
всеми своими годами обнимаю тебя,
даже теми, когда я тебя не знал.
Теперь, когда я получил от Бога
полное право распоряжаться мешком любви
всей моей жизни,
я перед тобой его высыпаю,
пританцовывая, как заправский хасид.

Ой Татьяна, ой жена моя,
лучше тебя нет,
хуже тебя нет,
с тобой в аду будет иногда рай,
без тебя в раю будет сплошной ад.

Годы, будто ветры,
выдули из нас раздоры, измены,
ничего не осталось -
только ты да я,
и чудо нежданное -
любовь.

Я тебя люблю не громко, не безумно,
с остановками, с перерывами,
как песню, которую,
когда я пьян – запеваю,
когда я трезв – забываю.

Ой Татьяна, ой жена моя,
лучше тебя нет,
хуже тебя нет,
с тобой в аду будет иногда рай,
без тебя в раю будет сплошной ад.

Чудо случилось – два слова сошлись,
которые никогда не встречались:
обнимаются, сияют счастливые,
кричат: «Мы самим Всевышним
были созданы друг для друга!»
Ах, какая была свадьба!
Весь русский язык примчался,
вся русская речь кричала:
«Горько! Горько!»,
грамматика визжала от восторга.
А меня эти два недоумка -
ведь это я догадался,
что они подходят друг другу -
даже на свадьбу не пригласили,
всю ночь просидел в шалмане,
матерился, гордился, плакал,
слезы в водку ронял.