Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга - Стихотворения

И опять – набат, набат, –
и в пружинящую кожу!
Жесткость шанцевых лопат
захватить успейте тоже.

Будет пламя до небес,
дыма – полное лукошко.
И над медью злых чудес –
то, заветное окошко!

В алых отблесках пламени –
вот лицо твое, друг!
Нет, не очи, а знаменье,
нет, не губы – испуг!

Там, где дымом невестится
городов духота, –
на заплеванной лестнице
несгоревшая, та!

Идет серебряная тишина,
и звездный ужас теплит наши души,
и пригоршнею звездного пшена
рассвет на мироздание обрушен.

Не пора ли выйти на простор,
не пора ли под сосной прилечь ему,
там, где хвойный ветер вновь
простер лапы бора к сердцу человечьему?

Там не бродит нежить по ночам,
леший там не шествует со свитою,
вовсе не подобны палачам
мухоморы там неядовитые.

Любо растянуться под сосной
и лежать до умопомрачения, –
за густой древесною стеной
позабыть былые огорчения.

Не человек в лесу дремучем,
не странный черный дровосек,
а уподобившийся сучьям
корявый позапрошлый век.

Те баснословные эпохи,
когда не ведали огня,
совсем не при Царе-Горохе,
а просто – у истоков дня!

Когда, куда ни глянешь, зелень,
куда ни глянешь – хвой намет,
и лесовик учтив и целен,
как скорострельный пулемет.

Всё не может весна разрешиться от бремени.
Холодеет кора подмерзающих луж,
леденеют ручьи – и, с течением времени,
принимают лучей ослепительный душ.

И на этой планете, летящей и тающей,
мы встречаем судьбы отгремевший глагол,
и блаженные всхлипы весны зацветающей,
и железных путей золотой ореол.

Нам бы слушать эфира холодные высвисты,
приникая к зеленому сердцу луча,
нам из пальца бы ясную истину высосать
и твердить и греметь, пока кровь горяча!

Ветер гудит ночами,
сердцу дает ответ:
смертными вижу очами
вечного солнца свет.

Нам бы слушать посвисты эфира,
ледоход лазоревых эскадр.
Над пустыней видит солнце мира
славный сын Филиппа – Александр.

Слышит он далекий гул военный,
грохоты чугунного литья,
видит – люд поверженный и пленный,
полузавоеванной вселенной
кровью обагренные края.

Ветреное сердце прохиндея,
странного бродяги декабря,
сумрачными душами владея,
движется, мгновенья серебря.

Ели, припорошенные снегом,
сонные сугробы до бровей;
так бы в них и бухнуться с разбега,
как оледенелый Берендей!

Вот поглядите: он и я
попали в кадр на фоне Храма.
Мы с ним недавние друзья
и в объектив взираем прямо.

Вот и снова жизнь идет насмарку,
прошлое сжигается дотла.
Веру, как ненужную помарку,
снова ты стираешь со стола.

Мир с тобой беседует в тумане,
ты ему и письмеца не шли, –
синее неоновое пламя
сторожам зажечь в ночи вели!

Осени листва сторожевая,
только я тебя и понимаю,
только ты мне в сердце и проник,
пламени трепещущий язык!

Ты плывешь надо мной по дороге небесной,
чрезвычайно земной и привычно чудесный.
Ты железо и сталь окрыленных распорок,
ты летящий дюраль на воздушных опорах!

Седая ночь выходит из могил,
исчезли духи мелочной опеки:
их шабаш бесконечный утомил,
натанцевались недочеловеки!

Обычный город. Вывеска аптеки.
Автобус мостовую осветил.
И паладин уходит вдаль, уныл,
на поиски недостижимой Мекки.