Александр Тарасенко: Рубище эпохи

Жалобно, слепо несчастный осколок
выпавшей с неба печальной слезы
смотрит на матерь, на небо, на полог
туч, потерявших дитя и мечты.

Он отражает себя защищая.
Всё! Даже радость и звуки дождя.
Он падший новый на старых скрижалях.
Словно кристаллик из глаз бытия.

В очи его попадает унылость,
рвущая душу, в простывшем бомже.
И закоулок как будто улыбка,
что поглотит лоскутки из одежд.

Он пропускает коляски и скейты.
Он процедит мимолётность любви.
Даже промокшие гулкие метры
примет кроссовки в себе приютив.

В нём задыхаются стройные зданья
в сером пальто очутившись сейчас.
Помнит он даже «ютландского» дана.
Кровь, что застыла на ржавых мечах.

Но он не может быть больше, чем рана,
больше, чем зеркало, больше, чем храм.
Просто для Бога он, как панорама.
Просто он лужа на мокрых ногах.

В комнате моей легко.
Потолок промят копытом,
а на мутное стекло
прикипело утро с пылью.

В комнате моей бардак,
как мозаика бутылки,
сформированные в знак
всей гурьбой давно остыли.

В комнате свербит окно
взгляд усталый и дотошный.
В комнате для одного
много мыслей и вопросов.

В комнате закат запел
эхом суетных соседей.
В омуте беспечных дел
после вкусного обеда.

В комнате сидит душа
жалкая и не знакома.
И пока миры крушат
спит она под винной комой.

Над маревом батумских вечеров
летает дух унылого забвенья.
И море притупилось, и чертог
погряз во мрак, накинув тени.

И кто-то нагоняет облака
не дав насытить тело витамином.
На горных кряжах словно рукава
засели кружева небесной тины.

В глазах прохожих светится тоска,
мольба и трепет, тень надежды,
а с губ срываются потухшие слова
и вдруг сдают истерзанные нервы.

Улыбка – импульс. Покрывало – дом.
И хохот из нутра, что жаждет жизни.
Никто из нас не хочет быть рабом
и песню прекращать ещё до тризны.

Умолчал бы слов дыхание,
но увита воля лозами.
Я иду сквозь сострадание.
Жду, как глина в горне, обжига.

Притуплённый вскрыт и выброшен
в темноту и безразличие.
В «аватар» твой пялюсь рыбою.
По постам безвольно «кликаю».

Я хотел бы «врыться» в локоны
словно в «земь» под снежным пологом,
но из разного мы сотканы
вещества. Ты «soil», я олово.

Ты душа, а я дешёвое,
«одноногое создание»,
как испорченное новое
искалеченное здание.

И под сгорбленными стражами
я иду на звон полуночный
в жёлтом свете над фуражками
под мерцающею улицей.

А полиция стеклянными
утонувшими глазницами
безразлично встретит кланяясь
утрамбованными лицами.

Я пройду небрежно шаркая.
И пущу окрест сгущённое
облако дыханья жаркого,
упустив мечту кручёную.

Осень порог опалила,
словно лиса улыбнулась.
Сонных прохожих полипы
полнят загруженность улиц.

Осень себя обнажила
мягкий вельвет ниже шеи.
Плачем размыла ошибки
скрывшись в тенистых траншеях.

Спросит меня о потерях,
козырь припрятав в рассвете
вспыхнув рефлексом на дверях
словно портал мне пометив.

Я в него прыгну за светом.
Прямо в объятия хитрой
новой по старому девы.
Осень и я снова квиты.

Подплывает к спине обаяние
в панорамном окне истончается,
и шумит, как крыло «парапланное».
Как прибой шелестит, стонет чахлая

переспелая, томно зовущая,
как желе, как живот «бэлли дэнсерши»,
полувеком прикрытая, кущами
тёмных скверов, фонтанами мэрии

распахнувшая запахи лёгкие
ереванского шарма и гомона
пробирается ночь между блёклыми
переулками, словно наёмница.

Собирая в мутных прорехах
очертания скошенных лиц
дождь батумский на город наехал
словно карлица вьёт попурри.