Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга - Стихотворения

Рассуждения – мимо, мимо!
Размышлениям – вовсе не место!
Но зато – пестроте килима
в наших мыслях восточных не тесно.

Не обманешь грошовой брошкой
нашей давней слепой гордыни…
Азиатская бедная роскошь
в желтизне, а не в жгучей сини.

Вещи городской европейской работы
не прививаются в нашем быту –
их почитать у нас нету охоты,
а вот свои ошметки я чту.

Я взираю снисходительно на парижские щиблеты
или на лондонские мокасы, –
лучше наши загадочные стилеты
и непробиваемые кирасы,

ибо это стигматы, это приметы
древней – переднеазиатской расы!

В моем краю люди, как рыбы, ленивы
и неподвижны в снотворной обыкновенности.
На моих верандах сливоглазые дивы
истаивают в многопоколенной лености.
В моем краю люди играют в нарды,
не то чтоб они не знали шахмат,
но только они от шахмат – чахнут,
а после вина они – как леопарды.
В моем краю – павлиньих хвостов переливы
и ржавая пыль бесконечных дорог.
И если восточные люди ленивы,
то это достоинство, а не порок.

Я хотел бы жить в таком городке,
где люди приветливы не по приказу,
а так – пережевывают молву,
как чурчхелу или пахлаву,
и смотрят – не отвечают сразу.

Там – кольца медные на руке,
браслеты дутые на запястье, –

я хотел бы жить в таком городке,
но я не живу в таком городке,
сам не ведаю – к счастью или к несчастью?

Над этими древними городами
истаивает тихая синева, —
а в лавках – лежит – не тает — халва,
а солнце желтеет в узорной раме.

Над этими древними городами,
в Тейрани, в Реште, или в Хамадане,
или в Эривани – не тает халва.

Свой первый смысл обретают слова
и преображаются в онеменье.

Здесь явственно путается летоисчисленье,
но бронзой веков набухает айва.

И славный рифмач здесь – себе голова!
Он горд – как ковчег на горбу Арарата.

А впрочем, ругать он не станет собрата, –
у всякой души есть на песню права!

Городовые весом в центнер
стояли здесь,
к заставам прядала от центра
слепая спесь.
Сменив на милостыню милость,
полужива,
по рельсам времени катилась
моя Москва.
В купецкой выучке тверезой,
ночной тропой,
карабкалась Принцессой Грезой
на Метрополь.
Мечтанья о купецкой силе
(Морозов сам!)
кариатиды разносили
по адресам.
И Прохоров, заляпав кровью
муслин и тик,
на Новодевичьем часовню
себе воздвиг.
Не здесь ли черной кровью харкал
в чахотке ткач?
Отсюда шли пути на Харьков
и Кос-Агач.
Здесь разрешались богачихи
под гром фанфар,
сюда манил блядей с Грачихи
Цветной Бульвар.
Здесь плыли зданья, как фелуки,
через века,
здесь не воздвигнут Долгорукий
еще пока.
О жизнь моя, пролейся песней,
алей стыдом,
летя через тяжеловесный
ее содом!
Вошел в пословицы и басни
ее уют,
от Серпухова до Лопасни
о ней поют.
Но я люблю ее закаты
с давнишних лет
и по-мальчишьи угловатый
ее рассвет.
Кути, народец богомольный,
Христу кади,
здесь кеглей встала колокольня
посереди.
Москва, в порфире гроз гриппозных
полумертва,
домчатся до потомков поздних
твои слова.
Идут года, меняя даты,
стирая грим, –
но не поверишь никогда ты
слезам моим!

Тяжело быть художником,
быть подобным глупцу и ребенку,
видеть сердце тревожное
сквозь смешную и тонкую пленку.

Видеть слишком отчаянно,
слишком ясно и слишком приветно.
Замечать? Замечательно ль?
Слышать горе в стенаниях ветра.

Быть Христом и безбожником,
быть бесплотнее Духа Святого, –
тяжело быть художником и вдвойне –
быть художником слова.

Уподобиться Гоголю
иль цыпленку в бульонном наваре, –
только б осень не трогали
в поздний час на Никитском бульваре!

Люблю я осень, и моросящий
сквозь тучи дождик ужасно мелкий,
и этот город ненастоящий,
и лето города, как безделки.