Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга - Стихотворения

Мне снятся города. Горячие уста
непозабытых рек.
Киоски и кафе. Асфальт и духота.
Мне снятся города;
карминные уста
мне не забыть вовек.
Мне снятся города потерянной земли.
Виденья Атлантид.
Акации в пыли, акации в пыли.
Оторванный болид.
Мне снятся города. Акации в пыли.
Виденья Атлантид.
Они из дальних лет,
они из детских дней,
из дремы бытия.
Где был иль не был я,
где был иль не был я,
где был и не был я.
Запомнить всё как есть,
запомнить всё как есть:
теперь иль никогда!
Мне снятся города.
Бетон, стекло и жесть.
Кирпичной кладки весть,
кирпичной кладки месть.
Мне снятся города.

Свети-Цховели, старая церковь, Свети-Цховели, –
долго плутали мы, плакали долго и пели.
Свети-Цховели, одна ты, должно быть, на свете,
возле Тбилиси, в пыльной и ласковой Мцхете!

Долго плутали мы, плакали долго и пели, —
в долгих скитаньях одной только песней владели, –
в долгих скитаньях, в раздумьях беспечных и здравых,
там, где ты, Свети, стоишь на некошеных травах!

Старых царей твоих, витязей сумрачной кручи,
здесь погребли по приказу маркиза Паулуччи, –
не упомянут в грузинских задумчивых песнях
этот беглец, и пришелец, и царский наместник!

Свети-Цховели, одна ты, одна ты на свете,
старая церковь в печальной и ласковой Мцхете, —
старая церковь, одна ты на свете такая,
вот почему не дряхлеешь, сердца привлекая.

В этих краях не гудят голубые метели, –
кроткое солнце вползает в зазоры и щели,
небо ночное роскошней иных фейерверков,
словно теплица – Тбилиси в межгорном пределе,
дремлет Мтацминда, тревоги давно отгремели…
Только сильнее всего по душе мне печальная церковь,
старая церковь, давно позабытое пламя,
звонницы будто с картонными колоколами,
возле теплицы садовника Мамулашвили, –
старая церковь, ее мы еще не забыли,
старая церковь, ее мы забыть не сумели, –
светоч очей моих, сизая Свети-Цховели!
Свети-Цховели, одна ты такая на свете, –
старая церковь в печальной и ласковой Мцхете!

Слишком много абзацев, и строф, и страниц,
слишком много слепых человеческих лиц,
слишком много событий, решений, свершений,
слишком уж многократно мы падаем ниц.

Пусть прелестны красавицы – это беда,
и вода, если солнце касается льда, –
если жизнь на земле – череда огорчений,
то на небе, быть может, отрад череда.

Буквы «алеф» стройней твой трепещущий стан,
дуги-брови нежней франкских северных стран, –
если ты мне еще слово нежное скажешь,
то зачем мне Кааба, на что мне Коран?

Эти строфы сложил я, Касим Фатхеми,
и сказал: о шайтан, эти строки возьми! –
Если ты не стыдишься хвалить эти строфы,
то чего мне краснеть пред чужими людьми?

В городах, где живут люди Запада, – порядок большой.
В городах, где живут люди Запада, – отдыхаю душой.
Говорят мне, что грязен Восток и жесток,
говорят, что в крови его травы…
В этом смысле, пожалуй, люди Запада правы…
Отчего ж мне милей мой жестокий Восток?

Яблоки в лавке у фруктовщика
алеют, иных красоток щекастей
Ай, почему моя Азия дика?
Ай, почему наполняются счастьем
яблоки в лавке у фруктовщика?
В них кислота и сладость,
сок человечьих слез…
Может, Аллах нам радость
в яблочный день принес?
Ай, как вдруг счастьем хлынут
сочные недра плода!
Вот это восточный климат!
Яблоки! Вот это да!

Азия красива на картинах, –
ты ее от пленки отдели,
и увидишь Азию в рутинах,
и увидишь Азию в пыли.
В ржавой охре, в сухости гортани,
в сизоватой дымке кизяка.
Неужели с этими цветами
вы не познакомились пока?
Азия! Взметнулась и погасла,
ну так вот, попробуй – отними
эту грусть растительного масла
у Абулькасима Фатхеми!

Я бывал на Рейне и на Волге,
я бывал на Темзе и на Висле:
европейские города долги,
азиатские коротки мысли.