Наталья Загвоздина - Дневник

Заместо жизни – жизни не прожить.
За занавесом кроется Завеса.
Сокрытое безмолвно и словесно.
Свободные исполнив виражи,
сотки своё вместилище Завета.

Где грустно так, что вечер – как ни глянь,
где ночь длинна, а утро безответно,
где в видимую явь врастает мгла,
как хлопковых коробочек соцветья,
исторгнувшие плоть… Цветёт туман,
сплетает время хлопковые нити…
И ближе на стежок подходит март,
пока его холстина только снится.

Лимонница – спешащим лепестком
прикинувшись в означенном апреле,
присыпана, как шёлковым песком,
пыльцою кисло-жёлтою… А прежде…

Здесь был Раёк – неспешно плыл песок
времён – в часах, в волнах соседней речки…

Здесь Родина исхожена пешком,
и слышны приснопамятные речи
Отечества попранного сынов…

Здесь падают подкошенные древа…
Но недругов не вечен и не нов
удар… Коль ждёт секира – древле.

Захарова, Голицына, Вязём
мелькал пейзаж в пылающем закате,
и вспыхивал у сердца, и за картой
окрестности, невидим, невесом,
тот кадр, что называется – за кадром.

Толикий груз – ату его, ату!
Чего блазнишь без сроку и без меры?
Как будто можно душу на лету
измерить неуступчивым безменом
иль вымерить – у времени – бессмертье?!

Минуло тридцать – вяжет канитель
свои узлы, сцепляя чёт и нечет,
то нет, то да, то отозваться нечем,
то тем молчим, то говорим – не тем.

Что три, что тридцать, что совсем не счесть
холмов, дорог, пути вперёд и в горку…
Лишь – было, и смотри – уже ни с чем
идём и попираем тверди корку.

А здесь – всё то ж, и узко канапе,
и сумерки стесняют анфиладу,
и кажется, что можно канитель
оставить… и отправиться в фиакре…

В Италию, в Неаполь, к Богу в Рай…
Иные дни – иных поэтов «детство»…
И молвится – чтоб отправлялись враз…
И слышится – что никуда – не деться…

В шалмане солнечном – не так, не то, не те…
Кочуют тонкорунные барашки
по горкам золотым… А здесь – вне тем —
базар – вертеп – и рыбные баранки…
Крепчает дух из соли с чешуёй —

бежим, бежим! – не Керчь и не Одесса…

И – рядом – помышляя о своём
и примеряя общие одежды —
мы ходоки из меченого детства,
из молодости меченой – не деться!
Мураново – Ау! Так с чем? – уйдём.

Да так и плыть! – в ковчеге золотом,
дышать пыльцой нетронутых растений,
чтоб разглядеть за жизнью, за листом
бумажным – Жизнь, и вместе с теми
остаться, кто остался – не растерян.

Здесь не парад, здесь грудятся дома
в один ковчег, сбирая тварь по паре,
но это – путь не Ноев, не в Дамаск
путь Савла, и не мойры, парки

творят судьбу… Оставим мудрецам
что – далеко… Останемся поближе.
И убирая время от лица,
вдруг разглядим, что вылеплено – лишним.

Пион как пачки балерин на озере,
где доброе и злое —
ожившее – выкручивает па,
и падает, и держится в изломе
стопы, судьбы… И воздухом дыша
одним – вдруг разделяется на выдох…
Пионова воздушная душа
склонилась, как балетные на выход.

Чьим ирису пристало платьем стать,
что золотист, лилов и будто бы небрежен?
Так ветер оборачивает стан,
у линии безбрежных побережий,
испанки, андалуски… Но зачем
так далеко, так горячо, так южно?
Коль ветру не назначено – за чьей
спешить душой – испытанной иль юной…

…И прочих – хор, что сложены в букет —
свечной люпин, дурманящий чубушник,
назначенные в вазу, на буфет
поставленные, видимо, что будут…

Что будут. Будут… Будут? Грузный век
прижал к земле и душу в персть впечатал,
и, радугу срисовывая с век,
полощет в мироздании печальном,

раскладывая прачкой на цветах
свои холсты, как древние крестьяне,
златые – расправляя над крестами,
и целое слагая из цитат.