Наталья Загвоздина - Дневник

…И прочие цветы покоятся под спудом,
безмолвствуют вовне и верность берегут.
За этим – никакой не позабыт, не спутан,
распахивая твердь на прежнем берегу.

В земле изгоя нет – кормилица и матерь.
Лишь мы – между землёй и небом – в перекат,
по ветру. На краях: Отеческий гиматий
и Девы омофор – «Иные берега».

Всё видится Пустынь и пустошь,
глазницы стены и глаза,
какие отныне не спутать
с глазами иными. Лоза

февральская сорская слёзно
склонилась вдоль тракта к ногам,
надсадно упорствует трактор
и воет на сон по ночам.

Всё вижу неровные лица
неровных фигур на плацу,
каким ни единой крупицей
за их караул не плачу…

Щедра Преподобных могила,
смиренна нетленная мощь.
Какие владыки могли бы
такое служение мочь?!

В своей нецелованной раке
не дремлет прославленный Нил,
и снежные россыпи Рая
раскрыты, как сени, над ним.

Двойного призрения дело
назначено скудной земле,
где в каждой безбрежной зиме
врачуют корявое тело

убогое, с криком из глаз…
Где всякий юрод под Покровом.
Где чает родной не по крови,
что Дух – нипочём – не изгнать.

Мы Ниловы дети, и нас
сбирает по миру ограда,
где Пастырь, родня и инак,
дарит неземною отрадой.

Обшарпан, заплёван, замшел
кривой монастырь при дороге…
Был изгнан оттуда взашей
я. Мне он – злачёных – дороже.

А в Горицах не знать, то ль горько, то ль гористо,
не ведать полосы меж сушей и водой,
ступать за горизонт, не поминая риска,
проваливаться вглубь, не думая о том.

Не думая, что там моря и пароходы…
Идти путём Шексны, невидимым глазам…
Смотреть и видеть то, что испокон – охота,
и слушать без помех и фальши голоса.

Здесь есть часовня, храм, калитка проще нету,
последние листы другого мира, тишь.
Мы обоюдны в том, вневременны и немы,
готовы замереть и жаждущи расти.

Я стареньким фото спешу забрать с собою
всё выросшее здесь под благовест и свист:
дешёвый рукомой, и половик с забором,
и ласточкин шалаш, что слеплен, а не свит.

А выше и светлей, над лестницей из леса
строительных лесов, студёным родником —
владычествует крест небесного замеса,
и птица наверху стенает ни о ком.

Но смирно на земле. Погост (сестры и жёны)
историей храним, историю храня.
Земля какая есть, чужим не обряжена,
живёт своим трудом, себя не уроня.

«А много ль вас, сестра?» – «Да пять и пять, знать, десять.
Печём исправно хлеб, на клиросе, в хлеву —
скотина. Ждём весны, большой воды… Не тесен
монашеский приют… Всё, видишь, во хвалу».

Во славу в феврале, такого-то такого,
я здесь одна как перст, без спутников и слов,
оглядываюсь вдаль на купол, не с тоскою,
ступая на дорог заснеженных излом.

Наверное, мальчик Шаламов
головку закидывал так.
Мелодии южных шалманов
ложились с зимою не в такт.

Но в Вологде, там, где София,
гряда колокольни в отлёт,

где вместо кремлёвских софитов
сияет нетронутый лёд, —

так надо вселенским соблазнам
расти навсегда вопреки…

…Внизу ненавязчиво ласков
изгиб поимённой реки
спустя сотню лет по рожденью
поповского, видно, сынка…

Должно быть, он здесь услыхал:
«Не знать наверху пораженья».

Мы выпили вино, нарезав сыр неровно,
молочный мрамор, сталь, неброское стекло,
рубин и кислотца… Забывшиеся роли

исполнив в унисон… И время истекло.
И жизнь течёт к концу.

Вселившись в центр столицы,
забравшись в эту ночь под ветра перепад,
я вглядываюсь в даль, воздавшую сторицей,
забыв вбежать в метро под поздний перепал…

Так много позабыть, но узнавать по мере —
что заячьих следов моих найдётся тут!
Минуты не искать, чтоб налегке поверить:
здесь воинство – моё и, значит, мой редут.

А ночь течёт к концу. Светают наши лица.
Блестящая фольга и тёмная бутыль.
Февральское само пересеченье линий
потворствует? Как знать? Но кажется —
не Ты ль?