Наталья Загвоздина - Дневник

А мы с тобой грустим, хоть перышки «под цвет»,
хоть есть ещё «на нас» и деревце, и крошка…
Но чаще голосок «сдаётся под процент»,
и в роще стережёт прожорливая кошка…

Почти из ничего произрастает поросль
стихии и стиха и множится сама.
Но почва и зерно ещё бесплодны порознь
и истины трофей находится не в спорах.
И ширится зима.

Холодным декабрём сгоришь у батареи
с вскипевшею водой, где плавится металл…
Но то, что обожжёт, души не отогреет.
Здесь долгая вина, короткие огрехи,
«бесхозная метла».

В людской, как повелось, то холодно, то жарко,
сменяется народ.
И даже обойдёшь вокруг земного шара,
другого не найти – не надобно и шага…
Усилился мороз.

И только Там тепло. Мы, блудные скотинки,
теряемся в пути…
Лишь сносим не одни последние ботинки
и вырастем из всей изношенной холстинки,
попросимся – впустить.

Флорентийский фонтан врос в столетья. Декабрьский мороз
возвращает туда, где тосканское солнце в разлив…
Брунеллески, холмы… И, как кажется, зимних морок
нету вовсе… Но мы, и с морокой, с концами вросли
в потемневшую даль, в мерзлоту, в усечённый июль…
Что «таковским» весна в феврале и тепло до зимы?!
Наглотавшись и раз этих, с золотом, синих пилюль,
продолжения ждём, согреваясь всё больше взаймы…

Ломит кости, а ночь затянулась – конец декабря.
Сколько холода… Как высоко Брунеллески – полёт!
И летишь в декабре над Флоренцией, но втихаря,
незамеченный вне… На лету спотыкаясь о лёд…

Переменчив Марли.
Веет Балтикой.
Севера свет.

То угрюм, то сварлив.
Эхо антики.
Поздний рассвет.

Балюстрада пуста.
Воздух полон.
Печалится друг.
Всё, чем можем устать,
в не «открыточном поле»
сотру.

Жизнь берёт за грудки —
то меняет мороз на тепло,
то бежит из-под ног…

Грустно, грусть, загрустить —
этак сколько уже натекло…
Подставляйте под дно!

Горстью высыпан к нам
новый снег —
что за старый приём!

Постоим у окна
и увидим совсем не во сне,
как торчит остриё…

Кириллов – через жизнь! Сей час – через Европу,
её гулянья флёр (дух), сытости броню —
покоишься… Браню, стыжусь – не робким
в садовника саду сухие черешки
оплакивать, поить слезою, кровью, каплей
Отеческой воды – ждать жданием… И здесь,
в Кирилловой зиме, глядеть, как через кальку,
на выставленный след в непраздной борозде.

Вологодское сиротство не сродни иной кручине.
Над стеной летает ворон – не грачи, не
золотой надвратный ангел трубным гласом
душу нудит, а – с высока – ясным глазом.

Заведём с водой озёрной чай за полночь
позабыть житьё худое и запомнить,
как светло в ночи остывшей, в чёрной сини,
от лампады, что затеплил Старый Симон.

К братьям инокам сошлись те и эти
(и ловитва – посейчас – в те же сети),
чьё сиротство не в пример Отчей ласке.

В вологодские снега – на салазках,
на санях, пешком – по льдам и сугробам…
Напрямки – и в колыбель, и ко гробу.

Тут бегает в снежке китайская дворняжка
и пахнет посильней заезжий мандарин,
тут император – чушь, и здешние дворяне
умеют без затей – что прятать, что дарить.

Сохранно и светло открыто миру в очи
(за три на десять дней и полутыщу лет),
чем тощая земля цветёт и мироточит,
питается вода и полно дышит лес.

Здесь жизнь сотворена рукою богомаза,
водимою другой, невидимой рукой,
и может быть – не нам, и может – не в укор,
меняющим лицо на лицевую маску.