Наталья Загвоздина - Дневник

то змейкою ползать,
пчелою лететь…
То с горкою полнить
сердечный мешок,
в бессонную полночь
измерив пешком
и римскую твёрдость,
и слёзную топь…

Чтоб в «мире четвёртом»
не помнить о том.

Ну, здравствуй, Третий Рим! К тебе мои дороги.
Без пиниевых крон, забравшихся на холм…
Ещё короче день и обнажённей рощи
и бедность разглядеть мучительней и проще
«посаженных на кол».

Народец в ноябре… Российская кручина.
Но он живёт судьбой, не выбранной для нег.
Чему она его уже не научила!

Ломать хребты, и то – подправит и починит —
не выведешь на нет.

И я люблю ноябрь, хотя дрожу и стыну.
Хотя мне мало двух хороших рукавиц…
Но тою же рукой нарву весной жасмину…
«Пропеллер» уберу, без ропота, за спину —
не выдам укоризн.

В нищете ноября первобытна палитра. Она
первобытней ещё, когда падает первый снежок.
Чем старее – тесней и просторнее русский роман.
Он горит, как огонь благодатный, который не жжёт.

Мало неба, но там, за завесой, заветный предел.
Надо просто страдать, надо тихо любить нищету.
Лес не хочет зимы, захворал, постарел, поредел…
У него, как у нас, каждый листик уже на счету…

Сумрак близок к нулю. Тьма владычица.
Чуть – и пропал.
Горевать – так теперь.
В полной темени кто на сокрытое ймет права? —
Только ждать и терпеть.

Верить утру – придёт. И смотреть сквозь
кромешную ночь —
окончанию быть.

Но не дать приходящему вновь
то, что было, забыть.

До рассвета, один на один,
проживи на духу.
А уж там и своё находи,
подсобив петуху.

Прокричит спозаранку опять
золотой петушок.
Силит ночка покрепче обнять,
нацедив посошок.

Наконец назови, что мучительней сна в ноябре!
На рассвете темно.
Утро смотрит в окно, как в далёкое ветхий еврей.
Эту память не множь.

В обнажённом саду смирно высятся кости одни,
но надежда жива.
Так попробуй стоять, чтобы не отличаться от них,
с немотой ожидать.

Лишь одно береги! Где у древа исток, у тебя —
остаётся ли твой?
Потерявшись не в сада тенях с облетевшей листвой.

Авентинов покой с букварём человечьей души,
где штормит, что ни лист,
одинок, ненавязчив, душист.

Будем чисты, оставим ту жизнь,
о которой – рыдать! – не тужить.
На него поднялись.

Наливной апельсин в ближней роще качнётся,
зарёй подаря.

Божий раб Алексий на молитву очнётся
у груди алтаря.

Здесь – подают. Душа в родильном лоне
и просится на свет.
Где в световом отеческом «полоне»
с тобой нас нет.

Одеты мы – прикрытые простыми
растеньями, стыда
вкусившие в самом Раю. «Простыли
в Саду следочки» до Его Суда.

Заглянет человек за вежды —
увидит Бог
ещё зачатие надежды…

И первозданные одежды
готовит «впрок»…

Рай в ноябре, когда «цветёт цветеньем»
души земля,
пусть ноябрём умноженные тени
потёмки длят.

Рай там, где мы с цветением и светом,
и то несём.
И родовым пожизненным заветом
скрепляем всё.

Будь ты как перст – никто не одиноче
себя самих.
Так стой стоймя, когда стоять не очень
легко за мир.

Из «далёких пенат» посмотри, словно в фортку,
на божественный сад.
В насажденном лесу жизнь горазда на фортель
и на подвиг… Назад,

на Адамов изъян, на Адамову муку
погляди, не таясь.
Ты увидишь – в руках у изгнанного мужа
колыбелька твоя.

Плач Адама в крови у последнего сына
из породы одной,
что дорогой прямой и путями косыми
размышляет давно…

Лей слезы благодать, ей с дождём не смешаться —
слаще и солоней.
И, быть может, в Саду незабвенном смежатся
наши глазки за ней.

Когда готов обнять и мир, и Рим, и место
попроще, чем твоё, —
одной рукою где ж? Не замесить и тесто.
Обнимем жизнь вдвоём!