Наталья Загвоздина - Дневник

как будто… Просыпается печаль…
по лету, безмятежности часов
полдневных… Кубок осени почат
досрочно. Но «кувуклии» печать
не вскрыта и противится засов.

…Но ведь ещё и астры напоказ
раскинутся. Взлохмаченный убор
их люб. На то и август не погас.
И автору печальному укор.

На выбор цвет. Возьми себе на стол,
оставь в саду, ушедшими под снег…
Успенским Богородичным постом
укрась иль убери Её во Сне.

Ночная Гефсимания с огнём
Кувуклии. Печать уже снята.
Успенское Вместилище – окно.
И зеркало. Где наша жизнь – не та.

Всё диковинней жизнь.
Сколько в сети ни бейся,
лишь ровнее нажим,
голубое небесней.

Под крылом голубым
разнопёрого свода
золотые клубы
среднерусской свободы.

На смоленском крыле
подмосковного тракта
разгляжу параллель —
отголоски атаки…

Бородинский форпост.
Встреча осени с летом.
Жизнь и смерть, и вопрос
за побоищем следом:

«Где потомки твои?!»

Здесь, в Подушкином поле,
как у жизни в подоле.
Небеса – на двоих.

Из Полушкина вплавь
по полям, по опушкам —
житие, а не план,
плану мера – полушка.

План у мира в цене.
Жизнь красна и бесценна.
Чем живое целей,
неживое – бесцельней.

В Бородинской земле
не свободно, не тесно.
День к закату сомлел,
затевается тесто —

завтра быть просфоре
к поминальной обедне.
Помолись о своей
Богу душеньке бедной.

За Полушкином мир,
где нам жить до упора,
помня прошлого миг,
что лежит без укора…

Где грустно так, что руки вдоль колен,
глаз вперился в соцветья красных фуксий,

а в августа садов обильный плен
добавлен, хоть и яблочный, но уксус,

грущу, как странник… Где-то есть очаг,
согретый дом, надёжные ворота…
В саду, где он останется на час,
плод с дерева немного уворован…

Праматерь Ева, первая жена,
как ты скора на жест, Адам лукавен,
и грусти, как отборного пшена,
насыпали до краешка, алкая…

Алкая – вон, и за город, и в сад…
В себя саму вернуться нету мочи.
Есть Божье чудо, но не чудеса —
не спутай на вместилище замочек.

Грусти опять, но помни об ином,
где всяк в дому и каждый угол красен.
Где уксус обращается вином
и яблока глоточек не украден.

Осенней лаской словно на воздух поставлен день.
8 ковчеге горожане как Ноево сообщество. Ещё
до холодов – столетие… И тени
длинны, как в детстве… Солнцем навощён
упавший лист, поплывший вместе с нами
рекой бессонницы, медлительными снами…

Потёмок – чур. Фаворская Душа
сияет впрок – устраивай жилище,
где свет, не освещение… Ни лишним
не будет, ни достаточным… На шаг
не отступи от выбранного… Он
единственный. В потёмках легион.

Как будто просыпали яблок
из Рая изрядный мешок —
почти за осенней межой
сады, говорящие ямбом…

Вся тварь у заветной межи,
роится под вызревшим солнцем…
И лес говорит, полусонный,
стихом, и вода, что лежит

в неволе… Засим небеса,
вместясь в неширокое русло…
И лучше не смог написать
никто о печальном по-русски…

А знал бы, подложил
под голову соломки.
Не брал бы под ножи,
повинную, с собою.

Смотрю – не насмотрюсь
на Божие творенье.
Головушка, не трусь,
повинная… Твоею

печалью поддержи
земную грусть и голос,
склоняя в падежи
с целительным уклоном.

С Юрьевецкого берега – вниз,
к колокольне в четыре окна.
Деревенские ласточки в них.
Над крестами возвышенный нимб.
Что прошло, то уже – не догнать.

Что осталось – священный сосуд.
Что хранит – у него на роду.

…И Медового Спаса росу
юрьевецкие дети сосут.

Погорелец-амбар, где хранились сокровища… В нём
всё, что нужно для жизни, и больше, для памяти лет.
Что не тонет в воде, не сгорает напрасным огнём…
Упираюся лбом, окольцованный в детстве, телец.