Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

Фонарь, как постовой, едва заметный глазу,
остался за спиной и медленно отстал...
А ветер в материк втыкается, неласков,
толкая взад-вперёд, и водит по мостам...

Простолюдин, врезающий соху
в лагуны пашню,
иль вол, покинувший закут,
спеша на пажить...

Не голубых кровей, ей-ей —
скрипит и стонет,
но плугу преданность – проверь! —
большого стоит...

Простолюдин – и тем хорош,
и жнёт, и пашет.
Не засидится тихарём —
«заварит кашу»...

Горожане и мы, безымянные, сгрудившись, ждём:
ржа и скрежет не в счёт, он всегда наготове, и баста.
Вольный труженик бодр одинаково и под дождём,
и под солнцем, и в ночь, не задумавшись поколебаться...

Но колебля волну, поспешает на новый причал,
где такие же мы, та же праздность и те же заботы,
и попутно уча без надрыва служить и прощать,
лишь грошовый билет попросив «за науку» за бортом...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сев в московский трамвай дребезжащий
и с качкой без волн,
глубоко задышу посреди веницейского моря,
повторяя – «плыви, как ни трудно, а выплыть изволь»...
И не страшен до дна городской прибывающий морок...

...И когда кто-то спросит, откуда Венеции «дым» —
не отвечу – зане [1]далеко он блуждает...
Дух творит, где живёт. Ну а тот, кто едва нацедил,
не обрящет и тли на неплодной лужайке.

Не прощает измен Божий дар, хоть держи целый мир
в закромах – как в песок, как меж пальцами – втуне...
Не болит ли в груди? – Попроси «посильней заломить»
у Спасителя душ, и почувствуешь: дымом и дунет...

Эти домики – птичьи ли, рыбьи? – а тянет к окну
разноцветному... Первый изысканней прочих.
Засмотрюсь... И тотчас непременно уткнусь
во второй – ни единый не порчен

неуменьем сложить два-три цвета. Как мастер горазд
ремесла веницейского древнего – зря и тягаться...
Здешних предков огни посейчас неусыпно горят,
в перекличке гондол на водах далеко растекаясь...

Но на привязи флот. Накренившись, чуть дремлет фонарь,
за неярким стеклом пряча тайну живого свеченья...

Так на клиросе в ночь заступает служить пономарь...
Так сияют лучи золотого сеченья.

Не хватит слов! Не им творить сюжет.
Кишит кишеньем, изумляя паки.
И паки... И, из небыли сошед
и былью представая и уже
явившись ею, пробуждает парой —
восторг и вдохновенье – ты внутри!
Ни время, ни событья не исторгнут
тебя из чрева... Сколько ни мудри —
не выдумаешь этакого. Миг —
чем дальше, тем быстрее – напрямик.

Не присвоить и не – отпустить, лишь она не узнает,
оставаясь самой!
Вить верёвочку к ней не морскими узлами,
не сложить под замок
ни одну из примет – голубое с зелёным,
золотое поверх,
сочетавшись судьбой и с водой, и с землёю,
о которых – повем.

Кто к полному добавит – полноты
участник, как умершее зерно,
рождающее в будущем... Но путь
тернист, елико вынесет теперь.

Земного – ни суда, ни понятых
не надобно, и почести – зело!
не жди ни до, ни после. После пусть
другие умирают без потерь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что бабочка подённая, что жук,
что жужелица?! О тебе – тужу.

На Родине всё сбудется – венец.
Венеция останется собой.
По небу разливается свинец
на Родине. В Венеции забот —
ни облачка... К отеческим гробам
и воздуху родимых пепелищ
в холодные вернёмся города,
купаясь в позднемартовской пыли.

Татьяне Бек, сказавшей за меня...

В апреле бахромой цыплячьей клёны
за сутки оперились, сняв поклёпы
на родину холодную... Поклоны
мои – любившей жизни знамена,
как жизнь, не только красные... Апрель
не прост, не постоянен, не пригоден
для неги, расслабленья... Непригожи
его задворки...
Рядом кисея и залежи суровые рогожи,
сложившие утеху – под запрет.