Владимир Казаков - Избранные сочинения. 3. Стихотворения

а ветер с фонарем —

прерывистый и длинный —

уж рыскал и искал

среди весенних лет,

он имя называл,

фонарно искажая

и цвет его и смысл

и даже белизну,

но знали лишь часы

да полночь небольшая

да черная вода,

где сумерки блеснут,

где отразится миг

во всем своем дрожаньи

во всем своем везде

во всем своем всегда,

где крылья, что фонарь

прерывисто держали,

уже не исказят

горящего следа

любимое слово — однажды.

любимое время — сейчас.

мне будущим кажется каждый

вечерне-законченный час.

и если бы время не знало

не знающих времени стен,

оно бы стремилось к началу

сквозь каждый небудущий день

ночь скрылась за углом,

а вместе с ней исчезли

и эта темнота

и этот странный день.

кареты шелестят,

и кони скачут резво,

но неподвижен час —

на башне и везде.

беззвучны облака,

безоблачные звуки

как будто стерегут

весенне-хрупкий лед —

чтоб эта тишина,

проваливаясь звонко,

разламывала слух

слегка наоборот.

еще есть столько звезд

в запасе у безмолвья,

еще есть столько слов

(в запасе у кого?),

чтобы в толпу дождей

врубившись стаей молний,

не ведать: этот смысл

прощальный для чего?

о, темный циферблат

вознесшийся сурово,

о, выступивший час

на башенном челе!

как будто некий цвет,

безмерно старше крови,

себя сквозь холод туч

услышать повелел

закончившийся миг

не сразу исчезает:

сначала он вблизи

наставшего парит

и ластится к глазам

то чистыми слезами

то, словно некий луч,

надламывая вид;

но не найдя себя

в зеркальном отдаленьи,

в надломленной близи

испытывает взор:

и если двойника

лучом не одолеет,

то холод чистых слез

продлится до сих пор

где век колеблется все тот же,

где время в ливнях истекло,

где полдень блещет непохоже

сквозь полночь, воздух и стекло,

где дождь, мимо окна шумящий,

свергает небо с высоты,

где ветер — призрачный и нищий —

безлюдно трогает мосты,

и где ответные стенанья

глухи, как крепнущая сталь,

и сумрак внемлет: не стена ли

отверзла древние уста?

где даже древние просторы

не помнят первого огня,

его отсутствия простого

в холодных выгнутостях дня, —

там лишь фонарные преданья

бросают кажущийся свет

на близь, на стынущие дали,

на тишину, которой нет

это стихотворение — интермеццо — пре

лестно уже тем, что оно безрифменное.

но хотелось бы, чтобы оно было еще

чем-нибудь прелестно.

но чем же?

может быть, своей краткостью?

но как же краткостью, когда оно уже

весьма и весьма растянуто.

тогда, быть может, своей растянутостью?

но оно еще не настолько растянулось,

чтобы это стало невыносимо прелестным.

так что же делать — продолжать его или

закругляться?

читатель, что скажешь ты?

когда полночный миг

примчится издалека,

чтоб стал полночным вид

из твоего окна,

а утренний норд-вест

продлится одиноко

до этой темноты,

которая одна,

когда из всех оград

лишь многие посмеют,

и полночи и тьмы

коснувшись, не сверкнуть,

а самая из них —

отчаянно и смело —

и вовсе позабыть

чугунно-древний путь,

ты засвети свечу,

чтоб твой настенный профиль,

как дышащая тень,

времен не узнавал,

чтоб вест твоих волос

норд-миг волшебно пролил,

скрывая детских дум

светящийся овал

стояли звезды где-то там, где небо густо

называлось — на страх восточным северо-вет

рам, которым быть не позволялось.

но отчего — вы скажете свистя — нельзя им

здесь остановиться или хотя бы сверху

вниз подняться или опуститься?

ответ готов, вернее не ответ, а просто

почерк неготовый выводит свой корявый

свет, не зная, есть ли вы и кто вы.

странная штука — нестранная ночь, такого

даже не бывает, и поэтому столько стихов

чуть левей, чуть левее летает.

им нет названия, им нет востока, им нет

даже первых секунд, будет облако сниться

босое, будет ветер всю жизнь свою дуть,

и холод весь час свой скитаться, пока

восток не оборвется —

как горизонт или как струна

шаги вспоминали о пройденной ночи,

вдали голубела холодная даль,

был призрак востока, как флюгер, неточен,

но ветер и рвался совсем не туда,