Владимир Казаков - Избранные сочинения. 3. Стихотворения

нет вещее воды, чем та — перед грозой.

тот падающий сон, что хлещет так свободно —

просторнее, чем явь, чем смысл ее косой —

останься навсегда или надольше даже,

пускай исчезнет все — во всем его ничем,

небесное число за облачною стражей,

сверкни, как молния, грохочущим плечом!

всегда в сентябрьском дне,

она других не знает.

ее простая речь

то медленно быстра,

то, словно две листвы,

беззвучно догорает,

к их золоту прильнув,

как нежная сестра.

а сколько детских тайн

в ее шагах вечерних,

и сколько древних стен

вкруг каждой тишины! —

когда уносит их

фонарное теченье —

туда, где времена

собой унесены

все западнее даль,

шаги темнеют ровно,

еще не столько звезд,

чтоб думать о воде,

но первые мосты —

предутренние словно —

надламывают ночь

сверкающе-нигде.

дитя, простимся здесь,

в строке холодной этой.

цвет слова вечно-бел,

не вечен только смысл.

февральская вода

еще чернее света,

нависшего над ней

неслыханнее тьмы

но вместо «здравствуйте» и вместо «темный вечер»

он только имени февральскому кивал,

и призрак сломленный и гаснущие свечи

зеркально вспомнились, — мерцающий овал,

златая тяжесть сна, волос златая тяжесть

и медленный повтор от гребня и до звезд,

и будущая ночь, которая все та же,

и будущий рассвет во весь недавний рост.

но в чем же новизна былого отраженья?

в чем медленность времен настенно-голубых?

ужели в частоте, с которой исчезают

их полуимена и получисла их?

ответ сегодня здесь. не там ли все ответы,

где ровное стекло надрезывает слух,

где темные лучи, пронзая яркость света,

прокладывают даль холодному числу?

в первом же сумраке, когда споткнулся луч

и мигом засверкал расшибленным коленом,

еще не знали даль, стоявшую в углу,

вернувшуюся вдруг из варварского плена.

то есть она была уведена

каким-то родом туч неправых,

чья до сих пор ли седина

зияет в летучих провалах?

тогда привстав с расшибленным коленом

и меряя взором перо,

он с этим смыслом раскаленным

не думал, что полдень разрушит окно.

но, оттолкнув прозрачных сторожей,

вонзилось два или три количества

ножей.

1-й:

лучи февральские казня

и уставая торопливо,

дал бал, где целый сумрак дня

чреда зеркальная продлила

2-й:

тут были игроки: один известный шулер

и неизвестных три, какой-то хмурый князь,

который думал вслух: о полночи спрошу ли,

или часы пробьют, на призраков косясь?

3-й:

а на стене висел внук этого портрета —

в парадном парике, в парадной тишине.

и даже сумрак был, состарившийся где-то,

закутавший плечо в гвардейскую шинель.

4-й:

да это же сам граф! я его сразу узнал

по вашему описанию.

другим своим концом даль упиралась в небо,

там долго облака держались на весу,

и выбор был у них: либо казаться, либо

на самом деле быть, явив свою красу.

ну, они выбрали неизвестно что, какой-то

пустяк.

я окна растворил, пыль с местными лучами

давай во всю плясать, кружиться и сверкать,

но вдруг портрет пожал портретными плечами

и вскинул свой лорнет — февральский не

опять.

ну — думаю — и ну! а он — то есть граф —

парадно усмехнувшись, сказал с черной

трещиной в эполете: «шорт знает што!»

и пыль сразу остановилась в своей пляс

ке, лучи выпрямились и словно адъютанты

вытянулись в струнку вдоль стен. Он

гаркнул: «шорт знает што!», то есть по

яснил свое предыдущее замечание. а я

стою, остолбенел, не знаю, в каком я ве

ке — в восемнадцатом, в девятнадцатом

или в «шорт знает» каком? Оцепенение

длилось долго — судя по тому, что уже

девятисотые годы забрезжили за окном.

граф поправил съехавшую с плеча шинель,

убрал стеклышко и вновь очутился в сво

их временах. только кончик шпаги случай

но остался здесь, но я его быстро за

двинул на свое место, граф сказал: «мер

ши!» и на этом окончательно замолк.

3-й:

ну а что же вы?

2-й:

ну а что же он?

1-й:

ну а что же все?

4-й:

еще он хмурился сильнее

при виде множества минут,

деливших темень. а над нею

струился полночи лоскут.

он голубел последним хладом

созвездий черно-голубых,

и времена струились рядом,

неся небесные углы.

бесшумно взламывая окна,

лучи входили без коней,