Владимир Казаков - Избранные сочинения. 3. Стихотворения

но ветер и рвался совсем не оттуда,

откуда шаги вспоминали себя,

и сталь по ветвям возвращалась откуда,

осенние листья кроваво любя

когда, надев парик балтийский,

Луна выходит из воды,

куда ее Фруйяр затиснул,

почтив фон Гумбольда труды,

когда вселенно и невинно

она доказывает всем,

что прав был лишь наполовину

в своей гипотезе Уэнсем,

тогда и я, как некий Розбах

прильнув к волшебному стеклу,

гляжу как ночь вдевает воздух

в Брамсей-Ойшлотскую иглу

о, левая слеза,

из левого ты глаза

течешь, как белый день

из правого окна.

я в этот правый день

не чувствую ни разу,

какая будет ночь

и будет ли она;

как правая слеза,

она сверкнет наверно,

наступит ранний миг

и долго будет тут,

покуда спин своих,

заплаканных чрезмерно,

оконные глаза

во тьме не разогнут

в старинных днях так мало прока,

так много бронзового в них!

и эта бронза издалека

звучит для призрачно-живых:

для древних зданий потемневших

и для оград и для дерев

и для лихих фланеров пеших

и для лихих исконных дев

где время коротко и странно,

где каждый миг уже настал,

где воздух сумеречно ранен

и опирается на сталь

мостов чугунно-черно-нежных,

там только прошлая вода

то вспоминается все реже,

то не смолкает никогда

был сумрак, кажется,

часы ходили смело,

лишь холода зеркал

боялась новизна

и если бы взглянуть

в одно из них посмела,

то только б через век

была отражена.

о, этот странный век —

прозрачно-отдаленный!

он будущих ночей

отторженность сулит,

и столько прошлых туч

таят его объемы,

что цокают дожди,

взойдя на камень плит.

в ответной тишине,

как в паузе ответной,

для цокающих дней

есть дробных чисел ряд,

и темно-белый луч,

не ведавший об этом,

казалось возвещал

все сумерки подряд

окно отворилось с безоблачным стуком,

и ветер устал повторять

треть полдня вечерне-осенне-простую,

листая безумно тетрадь.

никем не замеченный холод замечен,

замечен — но снова никем,

и, звонко узнав повторившийся вечер,

как колокол, смолк вдалеке

дождь присылает секундантов —

двух неноябрьских повес:

один — сентябрьский дотепа,

другой — декабрьский балбес.

прозрачны оба и стеклянны,

и ростом выше всех минут,

и ростом выше всех мгновений —

тех, что невидимо растут.

и чем прозрачней это сходство

и чем стекляннее оно,

тем ослепительнее вызов,

и тем полночнее окно.

созвездий беглых без названий

так много в небе в этот раз,

их безоружное сверканье

вооруженный ловит глаз.

но, отложивши телескопы

и взяв гусарский свой лорнет,

я, наконец, моим повесам

бросаю грозное: привет!

один — сентябрьский — взволнован,

другой — декабрьский — тем бо.

один — бормочет стих Бодлера,

другой — декабрит из Рембо.

меж тем, сквозь грохот отдаленный

был отдаленный слышен цвет,

его оттенки грозовые

казались синью многих лет,

его созвездья и названья,

встречаясь в разной темноте,

ломали раз погасший воздух,

чтоб разломать его затем.

но отдаленнее, чем грохот,

и отдаленней, чем Бодлер,

казался ливень. наклонившись

в глухом таинственном седле,

он отдалялся, словно полночь,

и приближался, словно ночь...

(походка всадника такого

могла ль чего-нибудь не мочь?)

его ночные секунданты

в лорнете высились моем:

поодиночке — фехтовально,

по-огнестрельному — вдвоем...

он был ночней, чем само время,

он был дневней, чем ночь сама,

он сумрак, сломанный недавно,

опять задумчиво ломал.

смывая время с циферблатов

тяжелых башенных часов,

хотел он будто саму вечность

закрыть на каменный засов.

его задумчивая сила

была так вогнуто-стальна,

что я, лорнет забросив в ножны,

стал неподвижно и стал на-

против грохочущего цвета

с его оттенком роковым,

чтоб род оружья выбрать вместе —

безалкогольного, увы!

Владимиру Горбатенко

селедка как золото блещет

в большом океанском краю,

и нет у меня чемодана

чтоб выразить скорость мою.

на крыше ночного вагона

среди оглушительных звезд

лечу как норд-вестная птица

туда, где соленый норд-ост,