Юрий Кузнецов - Стихотворения и поэмы

Трудно в аду оставаться бывалым героем.
Холод и жар отзываются стоном и воем.
Наполеон был героем и всё-таки пал
Где-то в аду среди сумрачно-инистых скал.
Иней и град на него напустили стихии.
Холодно так ему не было даже в России.
— Боже! — кричал он. — Я был в Твоей длани бичом!
Видел я ужас Европы. Мне страх нипочем… —
Чтоб не примёрзли ступни, он топтался на месте,
Тщетно взывая о доблести, славе и чести…
Тут прогремела, как Божия милость, гроза:
— Вой, как собака! Иначе согреться нельзя. —
Иглы мороза и град его доблесть пытали.
Он озирался окрест от великой печали:
— Сколько веков на меня в этом месте глядят?
— Вечные веки! — ответили иней и град.
— Пусть они знают: я долго держался. Однако
Я наконец побеждён! — и завыл, как собака.
Иглы мороза и град испускает гроза.
Жутко он воет. Иначе согреться нельзя.

Тучи летели, и души из них выпадали
То в одиночку, то парой, и глухо рыдали.
Видел я пару одну. Приогнилась уже.
— Вот они, вечные муки! — воскликнул Фуше.
— Это от них твоя нижняя челюсть отвисла?
В преувеличенном мало значенья и смысла! —
Так произнёс Талейран, озираясь во тьме.
Кликнул чертей. Он давно их держал на уме.
Те появились. Он с ними был очень любезен:
— Я Талейран! И могу быть всегда вам полезен.
— Вот, — показали, — игла, а вот это ушко.
Если пролезешь, то дело твоё широко…

В огненной яме вопили торчащие ноги.
Это был Гегель, к несчастью, предавшийся йоге.
Как и система его, пал он вниз головой
В адский огонь, издавая отверженный вой.
Подле бродил кенигсбергский мудрец нелюдимо.
Он сомневался и здесь, задыхаясь от дыма.
Как это раньше не предал сомнению он
Звёздное небо и нравственный подлый закон?
Тусклые звёзды мерцали над ним нелюдимо.
Нравственный гад изрыгал из него кучу дыма.
Если в дыму на глаза попадалась звезда,
Он сомневался. Но Кант сомневался всегда…

Долго мы ходим в тумане. Я в неком смущенье.
Вечным узлом затянулось мое возвращенье.
Я развязал бы туман, да концов не видать.
Стало тревожно на тусклые звёзды гадать.
Повесть о Гёте тревогу развеет едва ли.
Он провалился в горючее пекло печали.
И произнёс: — Я внизу и в какой-то смоле.
Я не подумал об этом на чистой земле. —
Стал он руками водить, словно в сонном обмане,
Руки он видел, а пальцы скрывались в тумане.
— Света немного. Не видно почти ничего,
Даже смолы, что, пожалуй, опасней всего.
Будто гомункулус в колбе, наполненной смрадом,
Я невесом и прилип, а меж тем где-то рядом
Остановилось мгновение мира сего.
Где Мефистофель? Я видеть желаю его! —
Голос его услыхали горючие птицы
И налетели, пуская огнистые спицы.
— Чёрт знает что! — он возвёл свои очи горе. —
Я не подумал об этом на смертном одре.
Надо куда-то идти. Не стоять же на месте…
Взял и побрёл, отбиваясь от огненных бестий.
Так и бродил, если можно бродить по смоле…
Грустную повесть поведал мне голос во мгле.
Мальтус метался, горя меж двумя зеркалами:
— Мы размножаемся! Нет милосердья над нами!..

Кто там летает и дует, как ветер в трубу?
Это проносится Гоголь в горящем гробу.
Раньше по плечи горел, а теперь по колени.
Гоголь всё видит и чует сквозь вечные тени.
Хлюпает носом огарок последней свещи,
Словно хлебает кацап с тараканами щи.
С тыла Мазепа, а с рыла заходит Бандера.
Цыц, бандурист! Оборви свои струны, бандура!
Батько, поглянь! На закате великая тьма.
Чёрт на кону. Украина рехнулась ума…
Словно трепещет разбитая насмерть голубка,
Трубка Тараса дымится в аду. Только трубка.
— Вижу, всё вижу! — ответил Тарас, как в трубу.
Гоголь услышал и вздрогнул в горящем гробу,
И разрыдался. А голос козацкий из Рая
Долго трубил, постепенно в аду замирая…

Где-то смердил, изо рта изрыгая ворон,
Шумный Белинский. Неистовый Виссарион.
Герцен, сопревший во внутренней злобе, томился.
Рыба гниет с головы. С головы он дымился.
Вниз головой он висел на корявом суку.
Снизу неведомый враг поддавал огоньку.

Звезды мерцали над тёмной долиной печали.
Тучи летели, и души из них выпадали:
То в одиночку, то парой, то частым дождём.
Видел я пару одну, словно воду с песком.
То не вода и песок в одной капле сражались —
Это Денисьева с Тютчевым в ней отражались.
Голос Денисьевой прошлую боль поминал.
Тютчев любимому шёпоту жадно внимал.
Где-то осталась Земля как святая могила.
Полы плаща раздувала несметная сила.
Шёпот подруги был чист и почти невесом:
— То, что во мне, то не всё, да и я не во всём.
Я умерла и на грешную землю глядела,
Словно душа на свое инородное тело.
Видела я тень от дыма при полной луне,
Слышала я в твоём голосе плач обо мне.
Там, в поднебесье, гонимая новой судьбою,
Я дожидалась тебя и дышала тобою,
Хоть ты и был в это время другою любим.
Вот мы и встретились… Боже, куда мы летим?..
Жизнь промелькнула, а может, она только снится.
Там, где упали они, полыхнула зарница…