Юрий Кузнецов - Стихотворения и поэмы

Гитлер исчез навсегда. Я имею в виду:
Он в Бабьем Яре сокрыт. Есть такой и в аду:
Темная тонкость! Но бесы ответили просто:
— Там не достанут его шулера холокоста…
Где-то во тьме, как сова, хохотал Розенберг.
Блиц на Восток он, видать, осмеянью подверг.
Впору заплакать! Натаскан на русской культуре,
Как и она, просчитался он в русской натуре.
А перед нами, как туча в удушливый день,
В огненной яме стояла косматая тень.
Это был Власов, и немцы, и вечные муки.
К чёрному солнцу вздымал он дрожащие руки,
Лязгал зубами, не видя уже ничего.
Падали руки, за горло хватая его.
Так на огне и держали обвисшее тело
На посрамленье души, и оно закоптело.
Дым через уши валил из спинного хребта.
Чёрный язык вылезал, как змея, изо рта.
— Что происходит? — мой спутник поверил едва ли.
— Это предатель, — сказал я в глубокой печали. —
Русский предатель. Он душит себя самого.
Так принимает он казнь не от мира сего.

Опыты ада всё длились и длились… Доколе?
Наши глаза начинали блуждать поневоле.
Встретили Сталина. Он поглядел на меня,
Словно совиная ночь среди белого дня.
Молча окстился когда-то державной рукою,
Ныне дрожавшей, как утренний пар над рекою.
Всё-таки Бог его огненным оком призрел:
Раньше по плечи, теперь он по пояс горел.
Что-то его беспокоило. Отблеск кровавый
Пал на него от пожара великой державы.
— Где моя трубка? — сказал, озираясь кругом.
— Вот моя трубка! — Объятый по пояс огнём,
Он прикурил от него, пыхнул дымкой и скрылся.
Сталинский след в гальванической дымке искрился.
Зной и мороз сочетались, как нечет и чёт.
Рузвельт и Черчилль топтались, одетые в лед.
Сверху на головы сеяло огненной крупкой.
— Бывший союзник никак не расстанется с трубкой, —
Рузвельту Черчилль заметил. — Хотел бы я знать,
Как ему здесь удается табак доставать?
Рузвельт присвистнул — как чёрт в костяную свистульку:
— А ведь он курит чужую казацкую люльку!..

Редкие штуки бывают при адской игре.
Бесы накрыли Эйнштейна на смертном одре:
— А, крошка Цахес! Попался на атомной бомбе!
Нас не обманешь секретом при сорванной пломбе… —
Долго таскали за лавры туда и сюда.
На спину падал Эйнштейн: — Я устал, господа! —
И на дрожащих поджилках играл, как на скрипке,
Но полагал, что попал он сюда по ошибке.
Бесы скучали: — Где Чаплин? — Я здесь! — он сказал
И знаменитые усики им показал.
— Вот твои нитки. Нам дёргать тебя надоело.
Дёргай себя самого… — И он взялся за дело.
Я отвернулся. Молитесь, святые места!
Ужас презрения мне замыкает уста.

Тучи сшибались, и монстры из них выпадали,
И залипали в горючее пекло печали.
Чёрный пузырь всплыл из пекла, бездушный и злой,
Он раздувался от спеси и брызгал смолой.
Это был Винер, пузырь электронного века.
Вот чем надутый: "Машина умней человека,
То бишь скота с человеческим пошлым лицом…"
Лопни он вдребезги перед всемирным концом!

После войны облетел на ветру пустоцветом
Патриотизм. Кружка с квасом вздыхает об этом.
Вопли отчаянья падают в мёртвый туман.
Мастер Булгаков, чадит на лету твой роман!..
Видели мы небывалые страсти-мордасти:
Рвали собаки своих же хозяев на части,
Что извратили домашних животных, любя
Их вместо ближних, и тем погубили себя…

Что там трещит? Гром ли в небе? Кузнечик ли в поле?
Это у вора трещит голова, и не боле.
И повстречали мы вора седого как лунь.
Голос его был трескуч, как в пустыне июнь.
Вот его повесть: — Когда был я молод и зелен,
С тесным дружком я бродил среди горных расселин
И на высоком уступе узрел двух орлов.
— Там есть гнездо! — на раздумье хватило трёх слов.
И поднялись мы, петляя по узкой тропинке,
Выше гнезда. Всюду круть — ни куста, ни травинки.
Плюнул я вниз — мой тягучий плевок в пустоту
Мимо гнезда пролетел, растянувшись с версту.
Скорый дружок обвязался веревкой и в пропасть
Сбросил конец. Я полез, невзирая на робость,
Вниз по концу, и, к несчастью, хватило конца.
Вот и гнездо. Я за пазуху сунул птенца.
Дернул веревку. Дружок подал голос. И снизу
Я потащился наверх по крутому карнизу.
Тут налетела орлица, как ночь среди дня.
В смерть раздирала когтями и клювом меня.
Я отбивался ножом — смерть рвала и метала.
Выбросил вон я птенца — и орлица отстала.
Стало светло. И услышал я треск неживой.
Это трещал на верёвке порез ножевой.
Видно, когда я ножом отбивался от нети,
То невзначай отхватил от веревки две трети.
Верный дружок меня вытащил полуживым.
— Ты же седой! — закричал. И был крик ножевым.
Я поседел, слыша треск ненадёжной верёвки.
Это не треск бестолковой сороки-воровки!
Но всё равно я сорвался с конца своего
И провалился сквозь землю ничем-ничего.
— Слышите треск? — он спросил, озираясь в долине.
Только поблизости не было треска в помине.
Это трещала в безвестных седых тайниках
Нить его жизни у дремлющей Парки в руках….