Наум Коржавин - На скосе века

Когда уже не было слова «потом»,
Блеснула возможность, как капелька влаги,
Раскаяньем честным и тяжким трудом
Купить себе право на вечный концлагерь.

Когда, словно шапку, надвинули тьму,
Просветом в сознании начало брезжить,
Что если заслужит, заменят ему
Мгновенную гибель на вечную нежить…

А был он таким же, как в юности мы,
Кипел… Но смертельная мгла обступила.
И странно ль, что мёртвое лоно тюрьмы
Ему показалось милей, чем могила.

Конец застучал сапогами солдат,
Когда предложили ему эту милость,
И то, с чего в ужасе ночью кричат,
Вдруг робкой надеждою в нём засветилось.

Мне страшно — хоть я на свободе, в тепле.
Ведь в мире уже всё иное, чем прежде,
Раз кто-то такой же у нас на земле
Вдруг радость находит в подобной надежде.

Пошли болезни беспросветные,
Без детских слёз — пора не та.
Последнее и предпоследнее
Перед уходом навсегда.

Не вспыхнет свет за плотной мутностью.
Не тщусь ни встать, ни дверь открыть.
Пришла пора последней мудрости —
Прощаться и благодарить.

За то, что жил, за ослепление,
За боль и стыд, за свет и цвет,
За радость позднего прозрения,
За всё, чего вне жизни нет.

Но странно — нету благодарности,
Хоть жизнь — была, и свет был мил.
Какой-то впрямь наплыв бездарности
Волной тяжёлой память смыл.

Прощанье с жизнью. Что ж не грустно мне,
Все связи рвутся. Всё что есть.
Но здесь я этого не чувствую.
Был с жизнью связан я — не здесь —

Где я живу ещё, Бог милостив.
И рад, что здесь сегодня я.
Прощаться? С чем?.. Не здесь открылось мне
Всё то, чем жизнь была моя.

И равнодушие отчаянья
Гнетёт. И тем сильней оно,
Что, может, даже боль прощания
И та пережита давно —

Там, на балконе в Шереметьево,
Перед друзей толпой родной,
Где в октябре семьдесят третьего
И уходил я в мир иной.

Последние известья —
Россия на краю.
Все топчутся на месте
И тешат злость свою.

За крах внушённой веры
В блаженство на земле,
За то, что всё — и мера,
И дом, и хлеб — в золе.

И остаётся скука,
Химера на костях.
И злоба друг на друга
За то, что это так.

И труд невыносимый —
И дальше быть людьми.
И — Господи, спаси нас,
Прости и вразуми.

Но, как скребок по жести,
Опять сквозь жизнь мою —
Последние известья:
Россия на краю.

В ком — страх, в ком — жажда мести.
Страстей — хоть отбавляй.
Все топчутся на месте,
И всех несёт за край.

Кричу: «Там худо будет!
Там смерти торжество!»
Но все друг друга судят,
И всем не до того.

Да, нашей жизни бред и фон
От века грохот был железный.
Вошли мы на ходу в вагон,
Когда уже он нёсся к бездне.

И жили в нём, терпя беду, —
Всю жизнь… Всё ждали… Ждать устали…
И вот выходим на ходу,
Отпав — забыв, чего мы ждали.

Но будет так же вниз вагон
Нестись, гремя неутомимо,
Всё той же бездною влеком,
Как в дни, когда в него вошли мы.

Когда и лязг, и жар, и дым,
Моторы в перенапряженье, —
Всё нам внушало: вверх летим
Из пут земного притяженья.

Но путь был только под уклон.
И на пороге вечной ночи,
Отпав, мы видим — наш вагон
Не вверх ползёт, а вниз грохочет.

Вразнос, всё дальше, в пропасть, в ад.
Без нас. Но длятся наши муки…
Ведь наши дети в нём сидят,
И жмутся к стёклам наши внуки.

Несли мы лжи и бедствий бремя,
Меняли, тешась, миф на миф.
А самый гордый, «Наше Время»,
Был вечен — временность затмив.

Само величие крушенья
Внушало нам сквозь гнёт стыда,
Что пусть не наше поколенье,
Но Наше Время — навсегда.

А Наше Время, как ни странно,
Как просто время — вдруг прошло.
На неизлеченные раны
Забвенье пластырем легло.

Но доверять забвенью рано,
Хоть Наше Время — век иной.
Все неизлеченные раны
Всё так же грозно копят гной.