Наум Коржавин - Приобщение

Всё будет, а меня не будет. —
Через неделю, через год…
Меня не берегите, люди,
Как вас никто не бережет.
Как вы, и я не выше тлена.
Я не давать тепла не мог.
Как то сожжённое полено.
Угля сожжённого комок.
И счёты мы сведем едва ли.
Я добывал из жизни свет,
Но эту жизнь мне вы давали,
А ничего дороже нет.

И пусть меня вы задушили
За счастье быть живым всегда,
Но вы и сами ведь не жили,
Не знали счастья никогда.

Чтобы быстрей добраться к светлой цели,
Чтоб все мечты осуществить на деле,
Чтоб сразу стало просто всё, что сложно,
А вовсе невозможное возможно, —
Установило высшее решенье
Идейную таблицу умноженья:

Как памятник — прекрасна. Но для дела
Вся прежняя таблица устарела.
И отвечает нынче очень плохо
Задачам, что поставила эпоха.

Наука объективной быть не может —
В ней классовый подход всего дороже.
Лишь в угнетённом обществе сгодится
Подобная бескрылая таблица.

Высокий орган радостно считает,
Что нам её размаха не хватает,
И чтоб быстрее к цели продвигаться,
Постановляет: «дважды два — шестнадцать!»

…Так все забыли старую таблицу.
Потом пришлось за это поплатиться.
Две жизни жить в тоске и в смертной муке:
Одной — на деле, а другой — в науке,
Одной — обычной, а другой — красивой,
Одной — печальной, а другой — счастливой,
По новым ценам совершая траты,
По старым ставкам получать зарплату.

И вот тогда с такого положенья
Повсюду началось умов броженье,
И в электричках стали материться:
«А всё таблица… Врёт она, таблица!
Что дважды два? Попробуй разобраться!..»
Еретики шептали, что пятнадцать.
Но обходя запреты и барьеры,
«Четырнадцать», — ревели маловеры.
И всё успев понять, обдумать, взвесить,
Объективисты заявляли: «десять».

Но все они движению мешали,
И их за то потом в тюрьму сажали.
А всех печальней было в этом мире
Тому, кто знал, что дважды два — четыре.

Тот вывод люди шутками встречали
И в тюрьмы за него не заключали:
Ведь это было просто не опасно,
И даже глупым это было ясно!
И было так, что эти единицы
Хотели б сами вдруг переучиться.
Но ясный взгляд — не результат науки…

Поймите, если можете, их муки.
Они молчали в сдержанной печали
И только руки к небу воздевали,
Откуда дождь на них порой свергался,
Где Бог — дремал, а дьявол — развлекался.

Вода в колеях среди тощей травы,
За тучею туча плывёт дождевая.
В зелёном предместье предместья Москвы
С утра моросит. И с утра задувает.
А рядом дорога. И грохот колёс.
Большие заводы. Гудки электрички.

Я здесь задержался.
Живу.
Но не врос.
Ни дача, ни город,
Тоска без привычки.
Быть может, во мне не хватает огня,
Я, может, уже недостаточно молод…
Но осень не манит в дорогу меня —
В ней нынче одни только сырость и холод.

И ноги ступают по тусклой траве.
Все краски пропали. Погода такая.
Но изредка солнце скользнёт по листве —
И желтым и красным листва засверкает.
Как знамя, она запылает в огне
Подспудного боя.
И станет мне ясно,
Что жизнь продолжается где-то вовне,
Всё так же огромна, остра и опасна.
Да! Осени я забываю язык.
Но всё ж временами
сквозь груз настроенья,
Сливаюсь,
как прежде сливаться привык,
С её напряжённым и грустным гореньем.
И, может быть, будет еще один год.
Год жизни —
борьбы с умираньем и скверной.
Пусть будет тоска. Но усталость пройдёт.
Пусть всё будет больно, но всё — достоверно.
Порывы свирепы. Не бойся. Держись.
Здесь всё на учете: и силы, и годы.
Ведь осень всегда беспощадна, как жизнь —
Контрольный налёт первозданной природы.
И в кронах горят желтизна и багрец.
Как отсвет трагедий,
доступных не очень…
Для дерева — веха.
Для листьев — конец.
А чем для меня ты окажешься, осень?

Шла вновь назад в свою судьбу плохую.
Решительно. Свирепо. Чуть дыша…
Борясь с тоской и жалобно тоскуя,
Всем, что в ней было, мне принадлежа.
Шла с праздника судьбы в свой дом убогий.
Шла противозаконно в дом не мой.
Хотя моими были даже ноги,
Которые несли её домой.