Наум Коржавин - На скосе века

Их было много: всем известных
И не оставивших следа.
И на века безмерно честных,
И честных только лишь тогда.

И вспоминавших время это
Потом, в чинах, на склоне лет:
Снег… кони… юность… море света.
И в сердце угрызений нет.

Отбывших ссылку за пустое
И за серьёзные дела,
Но полных светлой чистотою,
Которую давила мгла.

Кому во мраке преисподней
Свободный ум был светлый дан,
Подчас светлее и свободней,
Чем у людей свободных стран.

Их много мчалось этим следом
На волю… (Где есть воля им?)
И я сегодня тоже еду
Путём знакомым и былым.

Путём знакомым — знаю, знаю —
Всё узнаю, хоть всё не так,
Хоть нынче станция сквозная,
Где раньше выход был на тракт,

Хотя дымят кругом заводы,
Хотя в огнях ночная мгла,
Хоть вихрем света и свободы
Здесь революция прошла.

Но после войн и революций.
Под всё разъевшей темнотой
Мне так же некуда вернуться
С душой открытой и живой.

И мне навек безмерно близки
Равнины, что, как плат, белы, —
Всей мглой истории российской,
Всем блеском искр средь этой мглы.

Сочась сквозь тучи, льётся дождь осенний.
Мне надо встать, чтобы дожить свой век,
И рвать туман тяжёлых настроений,
И прорываться к чистой синеве.
Я жить хочу. Движенья и отваги.
Смой, частый дождь, весь сор с души моей,
Пусть, как дорога, стелется бумага —
Далёкий путь к сердцам моих друзей.
Жить! Слышать рельсов радостные стоны,
Стоять в проходе час, не проходя…
Молчать и думать…
          И в окне вагона
Пить привкус гари
         в капельках дождя.

Уж заводы ощущаются
В листве.
Электричка приближается
К Москве.

Эх, рязанская дороженька,
Вокзал.
Я бы всё, коль было б можно,
Рассказал.

Эх, Столыпин ты Столыпин, —
Из окон
Ясно виден твой столыпинский
Вагон.

Он стоит спокойно в парке,
Тихо ждёт,
Что людей конвой с овчаркой
Подведёт.

На купе разбит он чётко.
Тешит взор…
И отбит от них решёткой
Коридор.

В коридоре ходит парень
Боевой,
Вологодский, бессеребреный
Конвой.

…Эх, рязанская дороженька,
Легка,
Знать, тебе твоя острожная
Тоска.

Песня дальняя слышна,
Птицы шепчутся в кустах.
Здесь покой и тишина.
Значит, здесь я лишь в гостях.

Зелень, зелень свыше мер,
Мудрость бледного листа…
От неверий и от вер
Я до крайности устал.

Оттого что всё в крови
Сердце жёсткое моё.
От отсутствия любви
И нашествия её.

Оттого что как закон
Жизнь во всём даёт понять,
Что затем я и рождён,
Чтоб насильно смерть принять.

Эта мысль теперь во всём.
Даже в воздухе самом.
Даже в дачной тишине —
Не родной, а чуждой мне.

Что же! Здравствуй, Москва.
    Отошли и мечты, и гаданья.
Вот кругом ты шумишь,
    вот сверкаешь, светла и нова.
Блеском станций метро,
    высотой воздвигаемых зданий
Блеск и высь подменить
    ты пытаешься тщетно, Москва.
Ты теперь деловита,
    всего ты измерила цену.
Плюнут в душу твою
    и прольют безнаказанно кровь,
Сложной вязью теорий
    свою прикрывая измену,
Ты продашь всё спокойно:
    и совесть, и жизнь, и любовь,
Чтоб никто не тревожил
    приятный покой прозябанья —
Прозябанье Москвы,
    где снабженье, чины и обман.
Так живёшь ты, Москва!
    Лжешь,
        клянёшься,
             насилуешь память
И, флиртуя с историей,
    с будущим крутишь роман.

Ни к чему,
     ни к чему,
           ни к чему полуночные бденья
И мечты, что проснёшься
      в каком-нибудь веке другом.
Время?
   Время дано.
      Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты,
      разместившийся в нём.
Ты не верь,
     что грядущее вскрикнет,
             всплеснувши руками:
«Вон какой тогда жил,
      да, бедняга, от века зачах».
Нету лёгких времён.
      И в людскую врезается память
Только тот,
      кто пронёс эту тяжесть
             на смертных плечах.
Мне молчать надоело.
      Проходят тяжёлые числа,
Страх тюрьмы и ошибок
      и скрытая тайна причин…
Перепутано — всё.
      Все слова получили сто смыслов.
Только смысл существа остаётся,
               как прежде,
                    один.
Вот такими словами
    начать бы хорошую повесть, —
Из тоски отупенья
    в широкую жизнь переход…
Да! Мы в Бога не верим,
    но полностью веруем в совесть,
В ту, что раньше Христа родилась
    и не с нами умрёт.
Если мелкие люди
    ползут на поверхность
               и давят,
Если шабаш из мелких страстей
    называется страсть,
Лучше встать и сказать,
    даже если тебя обезглавят,
Лучше пасть самому,
    чем душе твоей в мизерность впасть.
Я не знаю,
    что надо творить
             для спасения века,
Не хочу оправданий,
    снисхожденья к себе —
               не прошу…
Чтобы жить и любить,
    быть простым,
            но простым человеком —
Я иду на тяжёлый,
    бессмысленный риск —
               и пишу.