Андрей Вознесенский - Выпусти птицу!

Обнаруживайте древесину
под покровом багровой мглы.
Как лучи из-под тучи синей,
бьют
  опилки
     из-под пилы!

Добирайтесь в вещах до сути.
Пусть ворочается сосна,
словно глиняные сосуды,
солнцем полные дополна.

Пусть корою сосна дремуча,
сердцевина ее светла –
вы терзайте ее и мучайте,
чтобы музыкою была!

Чтобы стала поющей силищей
корабельщиков, скрипачей…
Ленин был
    из породы распиливающих,
          обнажающих суть вещей.

Настоящие эмигранты
 пили в Питере под охраной,
  воровали казну галантно,
   жрали устрицы и гранаты –
эмигранты!

Эмигрировали в клозеты
 с инкрустированными розетками,
  отгораживались газетами
   от осенней страны раздетой,
    в куртизанок с цветными гривами –
эмигрировали!

В драндулете, как чертик в колбе,
 изолированный, недобрый,
  средь великодержавных харь,
   средь нарядных охотнорядцев,
    под разученные овации
     проезжал глава эмиграции –
царь!

Эмигранты селились в Зимнем.
А России сердце само –
билось в городе с дальним именем
Лонжюмо.

Рас-печатывались «письма»,
раз-летясь до облаков, –
только вздрагивали бисмарки
от подобных городков!

Раз! – по тюрьмам, по двуглавым
ого-го! –
Революция играла
озорно и широко!

Раз! – врезалась бита белая,
 как авроровский фугас –
  так что вдребезги империи,
   церкви, будущие берии –
раз!

Ну играл! Таких оттягивал
«паровозов»! Так играл,
что шарахались рейхстаги
в 45-м наповал!

Раз!..
…А где-то в начале века
человек, сощуривши веки,
«Не играл давно», – говорит.
И лицо у него горит.

было утро, теперь смеркается,
и совсем из других миров
слышен колокол доминиканский,
Мари-Роз,

прислоняюсь к прохладной раме,
будто голову мне нажгло,
жизнь вечернюю озираю
через ленточное стекло,

и мне мнится – он где-то спереди,
меж торговок, машин, корзин,
на прозрачном велосипедике
проскользил,

или в том кабачке хохочет,
аплодируя шансонье?
или вспомнил в метро грохочущем
ослепительный свист саней?

или, может, жару и жаворонка?
или в лифте сквозном парит,
и под башней ажурно-ржавой
запрокидывается Париж –

крыши сизые галькой брезжут,
точно в воду
      погружены,
как у крабов на побережье,
у соборов горят клешни,

над серебряной панорамою
он склонялся, как часовщик,
над закатами, над рекламами,
он читал превращенья их,

он любил вас, фасады стылые,
точно ракушки в грустном стиле,
а еще он любил Бастилию –
за то, что ее срыли!

И сквозь биржи пожар валютный,
баррикадами взвив кольцо,
проступало ему Революции
окровавленное лицо,

и глаза почему-то режа,
сквозь сиреневую майолику
проступало Замоскворечье,
все в скворечниках и маевках,

а за ними – фронты, Юденичи,
Русь ревет
     со звездой на лбу,
и чиркнет фуражкой студенческой
мой отец на кронштадтском льду,

папа, это ведь несмертельно?
Папа, как ты в годах глухих?
Мы родились от тех метелей,
умираем теперь от них.

Вот зачем, мой Париж прощальный,
не пожар твоих маляров –
вижу стартовую площадку
узкой улочки Мари-Роз!

Он отсюда мыслил ракетно.
Мысль его, описав дугу,
разворачивала парапеты
возле Зимнего на снегу!

(Но об этом шла речь в строках
главки 3-й, о городках.)

спи, Серго, еще раным-рано,
зайчик солнечный через раму
шевелится в усах легко,
спи, Серго,