Алла Головина: «На этой страшной высоте...». Собрание стихотворений

Никому, никогда не годилась.
Прачка сына любила, молилась.
Угодила спьяна под лед.
Дьявол душу ее заберет.
Сын владельца этих хором
Не услышал февральский гром.
(Помнишь в Берне: зимой — гроза?
В сорок втором? Ты отвел глаза.)
Много было всяких примет,
Вех, тропинок, дорожек, мет.
Не годилась такая я.
Разделилась еще семья.
Слышишь, прачка стучит вальком.
Кровь звенит голубым виском.
На руке часы — комары,
Капли крана — до той поры.
Половицы скрипят и шкаф:
Ты не прав, ты не прав, не прав.
Этот ужас и этот зной
Называются тишиной.
Над собором птицы кружат,
Под забором щенки визжат.
Одиночество. Тишина.
Прачка молится у окна.
Может быть, и я пригожусь,
Отвлеку твою, барин, грусть.
Фрекен, милая, о, вернись,
Потихоньку ко мне подымись.
Сани ждут у самых ворот.
И не треснет в канале лед.
Лебедь выгнулся на санях,
Как сирена на кораблях.
Королева Зима везет,
Роза даже во льду цветет.
И я словно слежу во сне,
На снегу, на белой стене.

Бумага нынче очень дорога
Не подступись. Опять же и цензура.
И кто теперь стихи читать захочет,
Притом же русские? Вы посудите сами,
Но издавать, конечно, что-то нужно.
Мы ведь живем в великую эпоху.
Не надо, чтоб потомки говорили
Про нас, что отразить мы не сумели,
Что не освоили такой момент.
Не оценили этой катаклизмы.
Ну, как, поэт, что пишется у вас?
Вы, кажется, немного приуныли.

Не пишется, не спится. Надоело.
Я так устал, что даже и похвал
Не ждет мое ответственное дело…
Я не писал. Я только вспоминал…
Я знаю все, но память изменяет.
И русский изменяет мне язык.
Французский — легче, мысли заменяет,
И изъясняться я на нем привык.

Стыдитесь! Что потомки ваши скажут?
Что эмиграция пожрала вас?
Саводника купите, Даля. Подпишитесь
В библиотеку Цюриха скорей.

Любительство. Искусственный язык.
Я послужу, быть может, лучше Музе.
Переводить я с русского привык,
И с Музой я почти всегда в союзе.
Она надменна и, порой, — глупа.
Но что же делать? Музу обуздаю.
Я потружусь для скрипок, ритмов, па.
Как говорится, будет дар Валдаю.
К тому же переводчики стихов —
Соперники порой поэтам.
Ахматова жалела, что мехов
Касаюсь я и грею даже летом…

Что — лирика опять? Хе-хе… Как встарь?
Ну, в добрый час. Но я предупреждаю,
Что много Вам платить я не смогу.
К тому же Вы работаете где-то
И, как всегда, благополучны Вы.

«Mon ombre у resta
Pour у languir toujours»

Женева. И с моста
Я вижу vos amours.

Во время оно в Берне жил
Красавец юный — Богумил.
Он был с балкон, он был высок.
Смотрел с тоскою на восток.
Но у собора как-то раз
Он встретил взгляд таких же глаз,
Как те, что там оставил он,
Для чуждых гор, что как заслон.
— А я Людмила. Добры дан.
Ты мне сегодня Богом дан. —
Вот вся баллада, весь рассказ.
Две пары рук. Две пары глаз.

Но сероглазый сон стоит в алькове.
И мне мерещится, что Аладдин
Кровавой лампой освещает внове
Огромные сокровища один.
Ликуют лаллы, и горят гранаты,
Ах, кто оденет этот изумруд?
И кто с тобой в подземные палаты
Идет, таясь, среди червонных груд?
Аркадами подземными подходит,
Ласкает драгоценности и ждет?
Люби меня, подарок мне подходит,
А то кольцо тебе не подойдет?

Выкрал — не выкрал, волей — неволей
Только с тех пор в пещерах жила
И над своею, над бабьею долей
Горькие слезы ночами лила.
Днем забывала (ночью — набеги).
Сына растила, княжна — не княжна.
Эх, Соловки, мои белые снеги,
Всех убаюкает их тишина.
Стал он мечтать (это признак болезни),
Стал на иконы молиться порой.
Камни с икон-то давно пооблезли —
Руки по локоть в зерна зарой… —
Ах, как прохладны бурмицкие зерна,
А изумруды-рубины теплы.
Персией в грудь бирюзою узорной
Плещется, а янтарь что смолы.
Все он молился за убиенных,
За ослепленных, за брошенных жен.
С голоду-холоду умерших пленных,
Тех, что поперли ему на рожон.
Даже не знал, что белобандиты,
Урки, попы или профессора
Снегом таким же будут покрыты,
Будут трудиться — молиться с утра.
Бросил жену. Не впервой. — Напоследок
Сына, как старец, перекрестил.
Песня поется про чаек-наседок,
Про Таганрог, где он жил и простил.