Алла Головина: «На этой страшной высоте...». Собрание стихотворений

Птица вещая — Гамаюн
Не касается нынче струн.

Птица горести — Алконост
Улетела до самых звезд.

Только Сирин поет в дому,
А о чем — и я не пойму.

— Нет радости — нет тебя.
Сирин, он не придет, любя.

Сирин, Сирин, он не придет.
Он — холодный, как первый лед.

Сирин, он говорит: не хочу.
Мне, себе и даже лучу…

Отвечает Сирин, кружась:
Он — жених. Он — Сокол. Он — князь.

Через все, что с тобою будет,
Через все, что случалось со мной,
Сквозь чужие жилища и груди,
Сквозь туманы, метели и зной,

Через все. Даже через разлуку,
Через годы любви и труда,
Сквозь почти позабытую муку,
Сквозь волокна оконного льда,

Через то, что последнее в мире —
Через чересполосицу рифм,
Сквозь струну на закинутой лире,
Сквозь коралловый, облачный риф

Я к тебе доберусь. О, навеки
Так сковать лишь умеет судьба.
Я целую усталые веки
И спокойствие ясного лба.

Как страшно горлу звук не довести
До высоты, услышанной, желанной,
Как страшно скрипке что-то не спасти
И кружевнице не сплести воланы.
Как страшно сына мне не довести
До жизни, что сама ему дарила,
Как трудно что-то новое нести
И в темноте не ощущать перила.
Как радостно надеяться и ждать,
Что все свершится, как в моей ладони
Написано. И верная печать,
Которую, быть может, смерть не тронет.

Январем, тринадцатым числом
Замело меня нетающим снежком.
Вот была я тут и не была:
Шито-крыто. Тут метелица мела,
Закружила степь не с раннего ль утра?
Вот была тут препотешная игра.
Ни следочка, ни платочка, ни косы, —
Колеи — полозьев — синей полосы…
А за кем ты ехала в метель?
Разве дома не тепла была постель?
Изразцовая топилась жарко печь,
Даже было и кому тебя беречь.
Так пеняй же на себя. В сугробе спи
В белой, белой успокоенной степи.
Нет тебе могилочки-холма.
Совесть, как зола, твоя — бела.

Ивана Купала, а лес городской.
Я сына купала, смотрела с тоской.
Как будто бы хилый, а милый до слез.
Люблю до могилы, хочу, чтоб подрос.
Сегодня же в полночь — проклятый расцвет.
Сказала, и полно: ни да и ни нет.
Из дома в окошко, ползком со двора:
Волчица и кошка — такая пора.
Не выть, не мяукать, наверх — цветником.
Хочу поаукать своим голоском.
Да милый мой занят, вот — голова!
Что счастье, что память, ему — все слова.
Такой бесполезный, что хоть придави.
И нежный, болезный без женской любви.
Ау, ненаглядный, глаза подыми
И радости жадной цветочек прими.
Горячий цветочек (ручку — платком)
Как уголечек раздут ветерком.
И мне — недосуг, мимо крестов,
Забывши напуг, от дорог до мостов,
Бегу, выбираю я чащу черней
И тут замираю и с нею и — в ней.
Ах, листья чернильны изрезаны все,
Как венчик умильный в могильной красе.
Как кружево — тонко, что челночком.
Плетется сторонкой, тишком и молчком.
Я круг очертила, я жду и не жду,
Как будто взрастила я эту звезду.
Как будто сама я должна расцвести
(В цвету-то я с мая, случайно, прости.)
Я знаю, что нынче по календарю
Мой сын отмечал, что я рано — горю.
— Сегодня еще не канун, не Иван.
И шерсть как колтун, и в ресницах — туман.
Но вот загорелась (как в пепле седом),
И искра расселась, пошла ходуном.
Расправила звонкие лепестки,
Сторонкой, сторонкой — движенье руки.
Паленым запахло, мне шкуру — не жаль.
Чтоб сердце не чахло в студеный февраль.
Чтоб ты возвратился. Чтоб ты полюбил.
Чтоб сладко взмолился. Чтоб сына не бил.
Чтоб деньги водились в нашем дому.
Чтоб дети родились в моем терему.
Чтоб я молодела на зависть другим.
Чтоб дело имела (и слава — не дым).

Два года жили в Берне и без встречи.
Два года жили, словно бы вчерне.
Заранее я видела тот вечер,
Когда ты первый подойдешь ко мне.
Но гнулись плечи, но слабели плечи,
И счастье не являлось нам во сне.

На белом камне каждый путь отмечен.
Иван-царевич, где твоя судьба?
Ты выбрал смерть. Святой водой излечен
Идешь ко мне, и я иду к тебе.