Михаил Цетлин (Амари) - Цельное чувство

Бесконечность струя бесконечность, через вечный увенчанный Рим,
Била в берег здесь волнами вечность. Здесь в конечном мы вечность зрим.

Древность — форумы, термы, колонны, Весты храм, Колизей, Палатин.
Эти серые древние камни, этот серый, седой травертин.

Христианство — церквей базилики, в катакомбах гроба христиан,
И победные папские клики — Замок Ангела, Петр, Ватикан.

Ренессанс — Рафаэлевы станцы и, в отлива назначенный срок,
Микель Анджело бурные камни, пенный всплеск отступленья — Барок.

Опозоренный Рим современный, щегольства небогатого Рим,
Неужели прилив не вернется к берегам обмелевшим твоим?

Или, может быть, в грязных тавернах, в темных улицах, гнев затаив,
Тихо копится в безднах неверных новых судеб грядущий прилив?

Чтобы некогда нашим потомкам рассказали немым языком
Мусор вечности, камни живые, об отхлынувшем вале морском.

В темно-зеленом строгом парке
Прозрачный плещет, плачет ключ
Между руин старинной арки.
А в бледном небе — мрамор туч.

Вершины старых стройных пиний
Растрепаны и тяжелы.
Но дивной правильности линий
Ввысь устремленные стволы.

Их ветер словно опахала
Качает мерною рукой.
Те ритмы сердце услыхало
И полюбило строгий строй.

А дальше, как колонны арки
Незримой, — кипарисов ряд,
И словно альт густой и яркий
Поет тяжелый их наряд.

Как Одиссей к Пенелопе,
Своей супруге любимой,
Так я возвратился к Европе,
Изгнания ветром гонимый.

О, древних и вечных камней
Страна, — привет тебе низкий!
Италия, ты дорога мне,
Как некто любимый и близкий.

Не надо музеев-мумий.
Скорее мимо них, мимо!
Бродить в толкотне и шуме
Живописных уличек Рима.

Какой здесь воздух горячий,
Горизонт ничем не задымлен.
Здесь всё было так, не иначе
И у древних некогда римлян.

Работали, торговали,
На улицах весело вздоря,
И так же вино попивали
В тени небольших тратторий.

Во фьасках того же калибра
Было так же оно кисловато.
И желтые воды Тибра
Под мостами влеклись куда-то.

Такие ж смеялись лица,
Такие ж звенели крики.
Хорошо здесь бродить и молиться,
О, Боже, Боже великий!..

Царь в Новодевичий послал монастырь
К игуменье, бывшей царице.
Врывается в келью покинутый мир.
Приказ ей: к Борису явиться.

Монахиню-гостью при тусклой свече
Встречают Борис и Мария.
Царь в скромном кафтане, царица в парче.
Что скажут слова роковые?

Под благословенье подходят. «На нас,
Мать Марфа, не держишь ты злобы?»
— Мирское отвергла я в пострига час
И мне недалеко до гроба.

Садятся, заводят степенную речь
Про службы, посты, прегрешенья.
Но нужно Борису врасплох подстеречь
Угрозу и тайну решенья.

«Воскрес, слышь, твой Дмитрий? Чай, рада тайком
И хочешь признать самозванца!»
На бледных щеках под ее клобуком
Огонь загорелся румянца.

«Ну, что ж ты молчишь? Иль не умер твой сын!»
И в голосе тихом — угрозы.
Чуть слышно в ответ: «Знает Бог то один!»
Сдержала усилием слезы.

И смолкла и стала смиренно немой
Под крики царицы и визги.
А в сердце тоска: «Митя, мальчик ты мой!
Забуду ли крови брызги?»

«Иль думаешь впрямь ты, что жив еще он!»
Жуть холода, мщение близко.
«Ну, что же, знай правду: его Симеон
От псов твоих спас, Бориско!»

Царица Мария схватила свечу:
«Спалю твои подлые очи!»
Царь вырвал свечу. Мрак. И чей это — чу, —
Чей смех это тихий средь ночи?

Я ненависть долго и страстно копила,
Я огненной влагою душу кропила,
Цедила по капле таинственный яд.
Искала, как клад, я все горькие травы
Обиды, отравы для жатвы кровавой.
И ныне насыщен мой дух и богат.

Я ждать буду долго, упорно и долго,
Покорна железному бремени долга,
Уйду я в подполье, в незримую тишь.
Пугливо, как мышь, промелькну осторожно
И скроюсь тревожно, как призрак неложный,
Как статуя вечером в сумраке ниш.