Михаил Цетлин (Амари) - Цельное чувство

Покорился. Мускулы упруги,
Гибок ум. На ум здесь есть цена.
Дни и годы — круги, круги, круги.
Так женился. Ласковой подруги
Принял ношу он на рамена.

Опьянялся книгами, стихами,
Красками сияющих картин,
Сладкими прекрасными грехами,
Пьяными и острыми духами.
Но порой вставал в нем мутный сплин.

И когда в гостях у принципала
Шелестел нарядов пышный шелк
И сияли нежных плеч опалы,
Просыпалось то, что тайно спало:
В добром псе — свободный, злобный волк.

И тогда вдруг становилось жутко
Томной собеседнице его.
«Что я — дама или проститутка?
Он влюблен иль это только шутка?
Злая шутка, больше ничего!»

И жена, ребенок, парижанка,
Элегантно-милое дитя,
Думала (а в сердце ныла ранка):
«Для него я словно иностранка».
И звала домой его, шутя.

И в auto ему слегка ласкала
Руку гантированной рукой.
И пугалась вдруг зубов оскала,
Пламени, которое сверкало
В глуби глаз его глухой тоской.

Дома же огромными шагами
Он ходил, как в клетке, по ковру.
О борьбе с какими-то врагами
Грезил. И топтал врагов ногами!
Так всю ночь. И шел в бюро к утру…

Париж суровый, темный, черный.
Как ночь темна, но как звездна!
Как четко в небе видны зерна —
Звезд золотые семена.

Туманно-пыльный, дымно-белый
Рефлектора молочный луч
Пантерой вкрадчивой и смелой
Бросается на груды туч.

Тупым концом большого клина
Обшаривает небосклон:
Не видно ль призмы Цеппелина,
Не тут ли вражий авион?

Иду и пью холодный воздух.
Какая тьма, какая тишь!
Какой прекрасный строгий роздых
Средь бурь и битв твоих, Париж!

Он твердо жил и твердо умер,
Из материалов крепких сбит.
Чужой мундир. На кэпи нумер
Чужого счета. Он убит!

Убит так быстро, так мгновенно.
Он умер, а не умирал.
Как будто силой сокровенной
По сердцу смерть себе избрал:

Такую быструю, простую,
Бесхитростную. Умер вдруг.
Не сожалея, не тоскуя.
Без долгой агонии мук.
Как будто в жизнь его иную
За руку твердо вывел друг.

Пленные вяло шли,
Серые, обыкновенные,
Дети тяжелой земли,
Пленные.

Словно каждый их шаг
Делал возврат безнадежнее,
Глубже окутывал в мрак
Прежнее.

Только один офицер
В позе искусственной гордости
Дать им старался пример
Твердости.

Чтоб аккуратно шаги
Землю французскую мерили,
Чтобы в мощь немцев враги
Верили!

Шаг был уныл у солдат,
Лица ж их грустными не были…
Жизни ли каждый был рад?
Хлебу ли?

О покоренной земле
Греза исчезла ль их смутная,
Чадно зачатая в мгле,
Мутная?

Рок уж не будет всегда
Смертью грозить им иль раною.
Радости смесь и стыда
Странная —

В них… Чистота и покой
Душ, где уж бой еле помнится,
Тихо безбольной тоской
Полнится.

Жадно смотрела толпа:
«Те, кто к войне нас принудили,
Те, чья жестокость слепа,
Люди ли?

Люди, как мы, лишь полней,
Плотные, белокурые,
Только грубей и грустней,
Хмурые.

Только мундиров покрой
Странный, да длинные бороды».
… Пленные шли как сквозь города
Города!

Кутается в теплый халат Марат
От жара и от озноба.
Глаза горят и руки дрожат,
Он людям брат, он не злой — Марат!
Но он проклял мир, как проклятый ад,
И в душе — горящая злоба.

Он пишет, и пишет, и пишет — Марат.
Каждый день листки корректуры.
Глаза болят, ночники чадят,
Он тяжко дышит и пишет — Марат,
В промежутках глотая микстуры.

На лице, на руках, на теле — сыпь.
Словно сердца горячая лава
Прорвалась, как фурункулов гнойная сыпь.
Ночью мучат сны — страсти мертвая зыбь,
И встает он, как птица ночная, как выпь,
И строчит фельетон кровавый.

Это боль и грязь, это стыд и грязь
Всей неправды земной, окаянной,
Что веками копилась и вот прорвалась.
Он пишет и кровью дышит, смеясь…
И пахнет удушливо ртутью мазь,
И стынет горячая ванна…