Гарри Гордон - Птичьи права

Глянцевый, как брошка,
Огибает клен,
Светом из окошка
Снизу озарен.

Золотом латают
Бездну облака,
Человек летает
Запросто, пока

Собрались у печи,
Спаяны огнем,
Коротаем вечер,
Думаем о нем.

А погаснет дверка,
Холодом дохнет —
Дернется, померкнет,
Ниточку порвет,

Сгинет понапрасну
В мороси ночной,
Расползется кляксой
По трубе печной.

По шестнадцатиэтажкам
Эхо скачет, как ядро.
Тапочки, штаны, рубашка,
Да помойное ведро.

— Катерина, Катя, где ты,
Все живое дома, спит,
Только папа неодетый
Мусорным ведром скрипит.

Качели из железа
Болтаются в ночи.
Скрипят, из кожи лезут,
А девочка молчит.

И воздух темно-синий
Хватает полным ртом.
Пожалуй что простынет,
Но все это потом.

Шестнадцатиэтажка,
Одиннадцатый час…
Пожалуй, будет тяжко,
Но это не сейчас.

Не припомню, я был или не был тяжел и прожорлив,
Или легкою мышкой шустрил в облетевших словах,
Только пискнуло что-то, только что-то проклюнулось в горле
И, вздохнув облегченно, повисаю на птичьих правах.

Не пойму, не проверю — другое ли стало обличье,
И не знаю что в небе там — воздух по-прежнему густ,
Знаю только что новое это косноязычье
Выше прежнего лепета на целый рябиновый куст.

Не то, чтобы состоялся —
Но волен в подборе беды.
Скорее всего — отстоялся,
Как буря в стакане воды.

Холодные чистые грани,
И радуги бледный излом
Приемлют мое содержанье.
Скорее всего — повезло.

Исповедимы торные пути.
Лишь чья-то тень по пыли пролетит,
Да изредка, рассеянно скользя,
Увидишь то, что поднимать нельзя:

Там — из букета выпавший цветок,
Там — лотерейный скомканный квиток.

И, постепенно растворившись в полдне,
На мысль наткнешься, Господи прости…
Опомнишься — идешь путем Господним,
И сквозь туман кремнистый путь блестит.

Стекло с морозной пыльцой,
Остатки праздничного торта,
Младенца скорбное лицо,
Припоминающего что-то.

И ты глядела на меня,
И только головой качала,
В тревожном ожиданье дня
Напряжена и одичала.

Остатки воскресной пирушки
На жалкие наши шиши.
Утиная лапка петрушки
На стылой картошке лежит…

Прорвемся, но только не сразу,
Потерпим еще до поры,
Не знаю, как небо в алмазах,
А море увидим с горы.

И, венчики трав обрывая,
С обрыва — в карьер и галоп.
Струна задрожит мировая,
И муха нацелится в лоб.

И в этом предпраздничном действе
Себя не узнаете вы:
И щеки трясутся, как в детстве,
И шляпа летит с головы…

День почти сошел на нет.
Холод небольшой, но емкий,
Призрачный пространный свет
Опускается на елки.

Поостынь и помолчи —
Дерзновения поэта
Безнадежнее свечи,
Мимолетнее, чем лето.

Что останется — Бог весть,
Но и снег и эти ели, —
То, что в самом деле есть,
То, что есть на самом деле.

Тень касается лица,
Птица резко прокричала…
Свет и холод — без конца,
В чистом виде — без начала.

И снова первый снег. И комья
Земли, травы и разной дряни
Нарядней стали. И влеком я
Домой, домой. Печатный пряник
При ясном самоварном блеске
Кусают все. А сколько пьяных
В том карандашном перелеске…
Короче, праздник на повестке.

А я зашторился от света,
Участия не принимаю,
Но эту радость, гордость эту,
Пока не вижу, понимаю.

Пока не вижу — знаю больше:
Когда земля сольется с небом
Пред самым, то есть, первым снегом
Светлей становится и горше.

А в перелеске холод властный,
Посмертный вкус рябины красной
Переминаются синицы,
Бьют рукавами, как возницы.

Немного сумерек на пальцах,
Листок бумаги в темноте,
И те потери, тени те,
Которым незачем трепаться
В дневном посмешище грачей,
На ярком солнечном позоре —
Плетя неясные узоры,
Сидят, как птицы, на плече…