Гарри Гордон - Птичьи права

Проснулась тихая старуха,
Душа. И Бога не гневит,
И, глядя на паренье духа,
Она жалеет и болит.

Уже раздавлен и расколот
В наплывах желтых теплый лед,
Уже артезианский холод
Почти до горла достает.

Испятнанный, сырой, хоть выжми,
Приляжет ветер на пустырь,
Сомнет пырей, сломает пижму,
Ворону выбросит в кусты.

Короче говоря, весна
Стоит, свободно и развязно.
И снова эта новизна,
Которая в зубах навязла.

И снова пред тобой возник
Закон — лепить себя из грязи,
Без Божьей помощи, без связи,
Без пуповины, черт возьми.

Обсохну посреди двора,
А дальше — ливни, птичьи клочья,
Средневековая жара,
Варфоломеевские ночи.

Везет же людям — тот набух
Прелестной золотистой почкой,
Тот — пробудился, и под кочкой
Издал победный громкий звук.

Пока не загустела грязь,
Пока еще не стала вязкой,
Я ублажу себя подсказкой,
Над ручейком остановясь.

Над маленькой канавкой,
где При свете, сумрачном и жидком,
Трепещет синенькая жилка
На расцарапанной воде.

Когда в бесплодном вдохновенье
Текли весенние мгновенья
В тени настольного огня,
Крылом своим отдохновенье
Слегка царапнуло меня.

Там были таянье и тайна,
И ультразвука частота,
И трудный хруст произрастанья,
И пепельная чистота.

Неторопливо, деловито
Я зачеркнул свои слова,
И произвел глубокий выдох,
И, выдохнув, возликовал.

И стало ему беспощадно ясно,
Что жизнь прошумела и дальше ушла,

Отпела, оплакала, лампу зажгла,
И теплые тени легли по фаянсу.

А я-то, счастливец, не понял еще,
Что больше не будет покоя и воли,

Какое покоя и воли — и боли
Не боле, чем есть, да и эта не в счет.

Мне самое время, выходит, хлебать
Вино вдохновенья, пока не прокисло,
И тусклым прозрением поколебать
Неверные сумерки здравого смысла.

А я-то, удачник, не знаю, что лишь
Усядешься прочно на письменном стуле,
Душа занеможет, как сытая мышь,
Попавшая в сладкий заброшенный улей.

Косые блики влажно лягут
На уголок черновика.
А жизнь, как прежде, нелегка:
То слишком легкая рука,
То слишком белая бумага.

Весна приметами бедна:
Открытый запах влаги новой,
В промокшей купине ольховой
Подчеркнутая тишина.

Несет невзрачная река
Уже ненужную бутылку,
Цветет подснежная ухмылка
Над бородой у мужика.

А мы отправимся гулять.
Пройдем сквозь стройку по дороге,
Усердно поднимая ноги,
Чтоб башмаки не потерять.

И будем мы оживлены
Под искренним влияньем света,
Как будто не наживлены
И сквозь петельку не продеты.

А между тем со всех сторон
Полощут ситцами оконца
Колхозный выбритый Харон
Весло строгает. Волоконце

Сосновое легко, как дым,
Как отражение воды
В открытом небе, там где тени
Неузнаваемых растений,

И перистые облака,
Как сны Ивана-дурака.

О, как бы я ему ответил,
Тому, которого забыл,
Который где-то на рассвете
Меня когда-то оскорбил,
Который и во сне не снится…
Вода пустынная пылится,
Дороги связаны узлом,
Как сумерки, смягчает лица
Разлитое в природе зло.
Но иногда, по крайней мере,
Звонок внезапный прозвонит.
Приоткрываешь, вздрогнув, двери,
А на пороге друг стоит.

Молчит усталая жена,
Течет разбитое корыто,
Тысячелетняя война
Между призванием и бытом.

Без поражений, без побед,
Братания да перебежки.
Так равно радует обед,
И строчка, вспыхнувшая в спешке.

Но неизменно, всякий раз,
Едва вода заткнется в кране,
Едва забрезжит чай в стакане, —
Как будто кто-то рад за нас.

Звук от звука, плоть от плоти,
Легкий бред врожденной хвори —
Остывает жаркий полдень
Моего Причерноморья.