Гарри Гордон - Птичьи права

Колыбельная выстыла вслед за молитвой,
Нежить нежная вымерзла в светлых домах,
Розовеют рябины на землях залитых,
Как интимные письма в последних томах.

Календарь пролистать, присоседиться к дате,
Бросить несколько бревнышек в темную пасть,
Пробудиться в ночи, поглодать благодати,
И, очей не смыкая, в ничтожество впасть.

Человечиной пахнет средь глины и праха,
Тень гиены сквозит меж берез и осин.
Апокалипсис — детство позора и страха,
Так — Шекспир или Чехов, Толстой и Расин.

Хоть изнанкой, к битью, это время предстало,
А Господние промыслы все ж хороши:
Можно радугой взвыть на изломе кристалла,
Можно горько блаженствовать в зуде парши.

Красной нитью трассируют братские узы,
Междометьями древними в новых ролях —
Старикам к ноябрю подарили рейтузы,
Мне связали носки к двадцать третьему февраля…

Из прошлогодней земли выперли семядоли.
Крестиками погоста, Спасами на Крови.
Все еще впереди. Заморозки на поле,
И, как ни странно, на почве верности и любви.

Дрожь пробирает смотреть на голую эту отвагу,
Злость забирает видеть этот победный бросок,
Жалость берет, как вспомнишь, что многие завтра полягут,
Страшно подумать о том, как терний над ними высок.

Ахнувшая земля с жадностью напилась, и
Долго сама не разнюхает — дерево или злак…
Единогласно прут, не созревшие до разногласий,
Похожие друг на друга, как гены добра и зла.

Который год теребит грозная эта заявка,
Бурное это начало долготерпенье таит.
Все еще впереди. И кормовая травка
По горло в холодной росе солдатиком постоит.

И все-таки хорошо, что проступает вечер,
Морозные облака почти что на самом дне,
И в холоде этом большом, собачьем и человечьем,
Можно еще пока не думать о завтрашнем дне.

А как подумаешь, что скоро помирать,
Не то, чтобы за правду, а взаправду,
Без всякой позы и без всякой пользы —
Чернила сохнут на конце пера.

И снова гром шарахается оземь,
Безумный кот махнул через ограду, —
Раз навсегда отлаженный порядок,
Условия игры, но не игра.

Какая, Боже, может быть игра.
Вначале слезы, а в конце нора,
Или нора вначале, после — слезы…
Чернила сохнут на конце пера.

Я не должен никому —
Ни таланту, ни уму,
Ни арийцу, ни еврею.
Я еще поднаторею
И скажу свое «му-му».

Проступает серый свет,
Подтекает под герани,
В этой самой ранней рани
Не прозренье, а навет.

Возрастает подозренье,
И ползет сквозь переплет
То ли холод озаренья,
То ли ненависти лед.

Беспризорны, оробелы,
Взявшись за руки, летят
Ангел черный, ангел белый,
Друг на друга не глядят.

Поморосил по мере сил,
В листве короткий гром исторгнув,
Окурок тихо погасил,
И почвой принят. Без восторга.

Плескал беспечно, как вином,
Тревожным духом заоконным…
Но вовремя, по всем законам
Зазеленело за окном.

Одно лишь принимал всерьез —
Судьбу и ремесло поэта.
Рассказывали, что на это
Смотреть нельзя было без слез.

Под кухонною полкой
Свой карандаш грызу,
Ругаю втихомолку
То вьюгу, то грозу.

Вокруг визжат и мчатся
Лихие домочадцы,
И жизнь моя легка,
Пока живу, пока

Румяный, большеротый,
Щербатый лик свободы
В заснеженном окне
Подмигивает мне.

Поминая черта всуе,
Сереньким карандашом
Человек метель рисует,
Белый снег и черный дом.

Ревность, чаянье, отвага
В простодушной серой мгле,
Рвется писчая бумага,
Пища стынет на столе.

И в последнем взрыве страсти,
Потеряв находкам счет,
Выхватит упругий ластик
И фонарик нанесет.

А вот уже и в нашей яме
Пахнуло злом нездешних нег:
Зашелушилось воробьями,
И капнуло грачом на снег.