Юрий Кублановский - В световом году - стихотворения

Помнишь панну в открытом гробу,
освещаемом тускло свечами,
искушавшую нашу судьбу
на высоком помосте ночами
непоблекшей лавиной волос?
Ранний Гоголь с румянцем хохлушки
в саквояже на север привез
рецептуру летучей галушки
прямо с праздничной кухни бурсы.
Но потом заострились с устатку
легендарные нос и усы
в назидание миропорядку.
И от тех приснопамятных дней
оставалось прибавить лишь ходу
под идущим сильней и сильней
звездопадом честному народу.
А на склонах карпатской гряды,
отделенной к тому же таможней,
статься, пеннее стали сады
и могилы еще ненадежней.

Как-то проснулись утром зимой
словно в алмазном фонде с тобой.

И в кристаллической блесткой росе
чащи бурьяна белые все.

Словно живем — без загляда за дверь —
до революции, а не теперь.

И по-леонтьевски всё подморожено
в нашем отечестве, как и положено.

Скоро ты станешь, открыв косметичку
с темной помадой, похожа на птичку.

Я же, один оставаясь в дому,
в руки разбухшую книгу возьму:

старый роман про семейный обман
и станционный дымный туман,

что маскирует въезд в города
в двадцатиградусные холода.

Так что в родном мезозое, вестимо,
всё, что рассудком пока не вместимо —

наших касаний беззвучную речь
можно, казалось бы, и уберечь.

Но ничего не останется — кроме
днесь твоего неприсутствия в доме,

ревности к прежнему, гари свечной
и простоватой рубашки ночной.

Громады лип завороженные
на набережных и откосах.

Дороги, не освобожденные
от многосуточных заносов.

Ну, разве проскрипит топтыгинский
возок опального Бирона

да просвистит далекий рыбинский
состав в минуту перегона.

В наполовину обесточенной
стране при общей незадаче

живу, как шмель на заколоченной,
ему принадлежащей даче.

И-спят окрестные безбрежные,
непроходимые от дома

в алмазной крошке дюны снежные
вплоть до щетинки окоёма.

Но суждено как заведенному
сюда по жизни возвращаться,

парами воздуха студеного
на волжской стрелке задыхаться.

Где залпы красной артиллерии
выкашивали богоносца

после падения империи,
теперь лишь звездочки морозца

подбадривают полузримые,
когда держу тебя под локоть,

и наша жизнь необратимая
покуда не земля, не копоть…

Не надо вслед за обновленцами
нам перекрещиваться снова.

Мы остаемся ополченцами
не всеми преданного Слова.

Как думает вчерашний школьник
о том, куда пойти учиться,
так ветра творческого дольник
еще в моей груди стучится.

И на излете вещей ночи
я часто думаю о главном:
о нашем будущем — короче,
о тайном, сделавшемся явным.

Хоть кровожадные ацтеки
пришли на смену смирным инкам
нельзя не видеть в человеке
природу, сродную былинкам.

И есть Москвы-реки верховье,
где ты навек моя невеста.
Там черных аистов гнездовье,
с трудом срывающихся с места.

Про молчаливые разборки
они едва ли вспомнят наши,
когда осенние пригорки
внизу прогнутся, будто чаши.

Но там ли, здесь ли, где шагаю
сейчас один я отрешенный,
мы разрешаем, дорогая,
наш давний спор неразрешенный.

К сентябрю от агитбригад цикад
остаются сущие единицы.
Их еще звучащие невпопад
хуже оркестрованы небылицы.
По утрам пугливые из засад
прилетают пегие голубицы.

Кто их знает, выбрали почему
лоджию моего вертепа.
Не любить тебя? Расскажи кому —
не поверят, хмыкнут: реликт совдепа.
Не любить тебя… как не пить в Крыму
так же унизительно и нелепо.

Время, время, дотемна заолифь
в баре моря около в раме скверной,
где бежит волна на зубчатый риф,
разом и смиренницу, и инферно —
впредь недосягаемую Юдифь
кисти усмиренного Олоферна.