Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных

Небо как небо, бледные звезды,
Луна как луна.
Конечная точка отсчета жизни —
Бутылка вина,
звездооборазные слезы.
Мысли о том, что ты ненужный и рыжий.

Но все мы здесь братья
В прокуренной кухне,
А завтра как ухнет,
И в белой палате
К небу прилипнет решетка из стали.
Все мы здесь братья,
мы просто устали.

Мне наплевать на смерть царя, и равно
Мне наплевать на смерть его семьи.
Мне нужен «Я», хоть, может слишком рано
Но я такой, уж как тут не крути.

Мне наплевать, что космос — безграничность,
Хоть и считаю: короток наш век!
Мне нужен «Ты», мне нужен ты, как личность,
Мне «Вы» нужны живые на земле.

Меня, наверное, не поймут потомки,
Но что поделать, я уже в пути,
Строкой порву ушные перепонки
И влезу в ваши воспаленные мозги!

Тише! Вверзнулся в тишину и застыл.
Каждый шорох, как тонна, тяжел и опасен.
Лес вздрогнул и съежился в капле росы.
Наивный, не знает, что я в его власти.
Костер. Как пощечина вспыхнул, а искры,
Как искры из глаз, разлетелись и гаснут.
Мне с ним хорошо, размеренно, чисто.
И нету нужды подливать в него масло.
А в городе утро. Наверное. Чу!
Из радио что-то тебе полуспящему
о гражданской войне… Не жутко ничуть —
это в радио лишь, а не по-настоящему.
Это в городе лишь, а я спрятался в лес.
Я — есть мир. Не для вас. Для меня это важно.
Я родился, умру… И уже не воскресну.
И мне не плевать, мне действительно страшно.

Я вышел в улицу. Квартал,
ко рту прижав платочком осень,
ребенком нежным крепко спал,
и с неба смоляные косы —
свисали облака и сны,
как над бумагой виснут штампы,
и мошкарою вокруг лампы
кружилась ночь вокруг луны.
Я вышел в улицу. И поздно
мне было жить для новых дней.
Кружилась ночь, дрожали слезы
в железных веках фонарей,
сочились с неба боль и тишь
сквозь рыжих звезд косые ранки.
И город нес, как сердце — Данко,
седой закат в ладонях крыш.

«Город наш все еще город, о Кирн [14] Кирн — юный воспитанник и адресат поэзии известного древнегреческого поэта и ученого Феогнида. VI век до н. э. , но уж люди другие»,
мне жить в нем приелось, что Богу —
«разнообразность» молитв,
ночь обдает меня фарно-фонарно-серебряной гнилью,
взгляд мой пустует, как поле пустует в предчувствии битв.

«…Люди другие…», не верят ни в Бога…
Не чувствуют лета…
Нервы мои оголились как корни засохшего пня,
ночь обдает… я не знаю, не верю, что кто-то, где-то
ждет, в омут зеркала глядя, жалея, что видит себя,
а не меня. На взгляд мой сползлись минотавры улиц,
шею мою овивают тени оконных рам.
Но в постоянную серость глядеть — в эти лица, будни…
Как ни пытайся не верить, станешь дальтоником сам.

Урал научил меня не понимать вещей
элементарных. Мой собеседник — бред…
С тополя обрываясь, листы — «ничей»,
«чей», «ничей», как ромашка, кончились — «нет».

Мой собеседник-бред ни черта не знать
научил. В телаге, а-ля твой сосед — зэка,
я шнырял по нему. Если Бог и дарил мне взгляд
сквозь луну, то как надзиратель — сквозь пуп глазка.

И хоть даль, зашвырнув горизонт (как лопату — Фрост,
спешащий до друга с беседой), идет ко мне
руку лизать юляще, как добрый пес,
мигая румянцем, алеющим на щеке,

все равно пред глазами, на памяти, на слуху:
беготня по заводу, крик, задержавший нас,
труп, качающийся под потолком в цеху
ночном. И тень, как маятник, между глаз.

Смерть хороша по чуть-чуть. По ночам
умирая, под утро воскреснув, за чаем,
замечая какого-нибудь грача
или ворона (точно не замечая),

что единственной чопорной нотой стан
проводов украшает, пенсне фонарных
столбов, расцветающий как тюльпан
восход, гремящего стеклотарой

жлоба, воткнувшего свой костыль
в планету старца с табачной пачкой,
гулятелей лошадообразных псин,
чьи глаза прозрачнее, чем собачьи,