Иван Рядченко - Время винограда

Наше сердце никогда не спит,
будто красный маленький колибри.
Берегите близких от обид,
чтобы раньше срока не погибли.

Раздавленные гроздья винограда,
не сокрушайтесь о судьбе своей,
Я. славлю вас!
Вам выпала награда
в отраду превратиться для людей.

Что толку праздно на лозе ютиться?
От забытья хорошего не жди!
Не много чести, чтоб склевали птицы
иль сбили в грязь осенние дожди.

Раздавленные гроздья винограда,
плоды объятий солнца и земли,
я славлю вас!
Но будет ли награда
за жертву, что вы честно принесли?

Могучий сок, перебродивший в чане,
себе какую предназначил роль?
Прервет ли чье-то грустное молчанье?
Продлит веселье?
Обезболит боль?..

Раздавленные гроздья винограда,
себя я от тревог не уберег:
не застилайте тучею нам взгляда,
не выбивайте землю из-под ног.

На черную глину переднего края
свалился Степан Байдебура — матрос.
Рванул воротник, захрипел, умирая,
и тихо такие слова произнес:

— Братишка, земляк, помирать неохота.
Еще недобито немало зверья…
Но все же недаром морская пехота
навеки земле отдает якоря.

Ты слышишь, братишка, земляк белобровый,
невеста мечтает, что Степа живой…
Вернешься с войны — передай Ивановой:
Степан, мол, любил до доски гробовой.

Братишка, мне больше не сделать ни шагу…
Смотри же, исполни матросский завет:
сними с гимнастерки медаль «За отвагу»,
невесте отдай как последний привет…

Уткнулся лицом он в степную ромашку,
вдохнул аромат, приподнялся слегка:
— И слышишь, браток…
не снимайте тельняшку…
и море пусть рядом… зовет моряка…

С губами расстались последние звуки.
Матрос над землей приподнялся опять
и лег,
разметав бесполезные руки,
как будто планету
задумал обнять.

Войска прорывались сквозь дымные дали.
Тянуло угаром с нерусских полей.
От нашего шага тряслись и дрожали
чугунные туши чужих королей.

И мимо их спеси, по крови и лужам,
вдоль сваленных зданий, деревьев, столбов
я нес наравне с котелком и оружьем
матросский подарок,
чужую любовь.

Я думал в степи, на опушке сосновой,
за миг до атаки
в огне и в чаду:
«Товарищ сказал — передать Ивановой…»
А как же я ту Иванову найду?!

Он имя ее не назвал, умирая.
Он очень спешил и забыл впопыхах…
Спросить бы — земля не ответит сырая,
хранит она тайны упорней, чем прах.

И мысль будоражила снова и снова,
и голос раздумья шептал, не спеша,—
какая она из себя, Иванова:
блондинка,
брюнетка?
Собой хороша?..

И вот наступила, назрела минута —
взрыл мокрую землю последний снаряд.
Солдат, озаренный огнями салюта,
пощупал себя — вроде выжили, брат.

Нехитрый багаж — карабин да лопата —
сданы во всесильную власть старшины.
Прошедший войну и четыре санбата,
я долгой дорогой вернулся
с войны.

Акация всюду цвела и томила,
как будто не знала дыханья боев.
Вторая весна наступившего мира
вокруг посводила с ума соловьев.

Все улицы, город — в цветочном угаре.
На бронзовом Пушкине раны видны.
Взлохмаченный, так он стоял на бульваре,
как будто бы тоже
вернулся с войны.

Увидел я море,
суда у причала,
где уголь и бочки, зерно и пенька,
откуда берет в океаны начало
путь сильных и храбрых,
мечта моряка.

Товарища голос из бездны суровой
меня в этот миг на бульваре нашел.
Услышал я вновь:
«Передай Ивановой…»
И тут же отправился в адресный стол.

Я шел, как солдат в боевую разведку,
я двум бюрократам устроил скандал,
но всех Ивановых я взял на заметку,
я их адресами блокнот исписал.

Пикировал шмель на рокочущей ноте,
мелькали стрижи.
Я уселся в саду
один на один с адресами в блокноте
и тихо сказал:
«Обойду и найду!»

Достал я медаль, и на белом металле,
навек утверждая свое торжество,
весеннего солнца лучи заблистали,
как будто погладили молча его.

Я спрятал медаль, папиросы и спички,
на первый записанный адрес взглянул,
проверил заправку по старой привычке,
вздохнул и рывком
в неизвестность шагнул.