Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Там, где остались наши дни
и мысли, где наш язык, понят-
ный только нам, мои пути дале-
кие исчисли по диаграммам, чис-
лам и кругам.
В моем окне моей спокой-
ной кельи еще застыл, наверно,
летний час, когда в роскошном
сладостном бездельи качала
лодка медленная нас.
Когда рамена белые нагие мы
открывали солнечным лучам, и
прикасались руки золотые к рас-
крытым счастьем, трепетным глазам.
Они так ярки были, эти лас-
ки, что их теперь уже не заглу-
шить.
Среди людей, страстей и дикой
пляски восторгов, равных преж-
ним, не открыть.
Теперь я редко вижу эти све-
ты, туманом дымным города
дышу, но, как тогда, я не ищу
ответа, на жизнь свою отве-
та не ищу.
И знаю я: они еще вернутся
в красе слепящей вящщей и
в лучах. В огне палящем
мне еще проснуться и обратиться,
вспыхнув ярко, в прах.

Набегавшись в своей просторной
детской, забавной книги выслу-
шав главу, он спит теперь с наив-
ной миной детской, спит, гре-
зящий во сне и наяву.
Еще когда они с сестрой моли-
лись, и свежая постель устало-
стью звала, – из темноты гости-
ной доносились рояля тихие и
внятные слова.
Теперь он спит, раскрывши
ротик нежный; ничто его сер-
дечка не смутит, а около – стоз-
вучная мятежно – жизнь бесконеч-
ная стремительно кипит.

Покорно мокнет лес. Ни вскри-
ков, ни роптанья. Ночь барабанит
дождиком в окно. Замолкли мыс-
ли, чувства и желанья. И глухо,
и темно.
В постели тяжело вздыхает
кто-то, слезы заглушая; там
слышится: ох, маменька родная!..
Выходит маленький мохнатый
домовой; он в печке спал и весь
покрыт золой. Он заспанные
глазки трет, сокрыв зевоту,
и принимается лениво за «рабо-
ту». Лампадку осмотрев, крадется
вдоль стены и пробует все щел-
ки, и бормочет – он с ветром
говорит: «Пой песни, пой, смот-
ри!»... Но ветер петь сегодня их
не хочет. В углу дрожит паук
и шепчут на плите, усами по-
водя, большие тараканы. Хозяйство
велико, а времена не те: стар
домовой, и клонят снов дурманы.
Стучится дождь в окно. В пос-
тели тяжело вздыхает кто-то. Кто же там взды-
хает? Подкрался домовой и смотрит на
лицо и сам украдкой слезы ути-
рает. Ах, тяжело быть добрым
домовым! И бережно он сон в гла-
за вдувает; внимательно глядит,
мигая, недвижим, и так же бе-
режно отходит и... зевает.
Пора и отдохнуть. В духовку
он глядит: залез в нее и долго
там молчит – остаток щей
и кашу доедает. Вылазит, на
груди потоки жирных щей, их
вытирает лапкою своей; поче-
сываясь в печку залезает. В зо-
ле, прижавшися к поющему коту,
в мохнатую ныряет пустоту:
сон подбирается, щекочет и лас-
кает, и клонит голову... И вдруг...
шалун!– пугает... и вновь плетет
блестящую мечту.

Спит замок, пышными садами
окружон, и шум морской тот на-
вевает сон. На роге замка есть
опочивальня. И первый луч, сквозь
вечный гул морской, лишь только
день, у окон спальни той. Но окна
заперты, и окон мгла печальна.
В той комнате – ребенок. Це-
лый день – один, безвыходно, под
мерный шаг дозора. Часы бегут,
часов несносна лень. Когда он у
окна,– он жадно смотрит; тень
ложится на черты, и тяжесть в
тайне взора. Он хмурится, ше-
велятся уста; весь сгорбившись,
схватился за решотки, чтоб
лучше видеть сад и небеса, и мо-
ре шумное, и в море парус лод-
ки. Какая мысль тревожит тень
ресниц?.. Но слабость терпкая его
от окон гонит. В углу он слы-
шит только говор птиц, следит
за отблеском.
Когда деревья склонит – вечер-
ний шквал, и, в непокорстве злом,
они встряхнут густыми голо-
вами,– над личиком, разгоря-
ченным сном, виденье матери
склоняется часами... Укутала и
нежно подняла. Сквозь дрему пер-
вую доверчиво он жмется. Качая
бережно, баюкает она; взмах-
нувши крыльями, взвивается –
несется. Путь преграждает
вихрь, кипят внизу валы, в сле-
пящем гневе брызжутся пенóю.
И крылья плавные дрожат немой борьбою.
Редеет утро дня из-за скалы.

Ваш Бог утешит вас, спа-
сет и охранит!
Мой бог меня в путях моих нас-
тавит.
В дупле березовом от бури об-
раз скрыт; рука незримая под
ним лампаду ставит. К березе
той мы будем приходить то в
солнечных лучах, то при лучах
лампады. Мне вашу исповедь
так радостно хранить; вы слу-
шать лепет искренний так
рады.
Давно, когда неясно я мечтал,
ребенок бледный – мальчик оди-
нокий, во тьме ночной я чей-то
взгляд встречал, спокойный взгляд,
прозрачный и глубокий. Сквозь
нервный сон я слышал тихий шаг,
ладонь на лбу я чувствовал неясно.
Он мне шептал, мой Друг, мой
тайный Враг, и топот тот
звучал для слуха властно... За-
чем внимательно глядите мне
в глаза? Он мне велел любить
одну однажды. И я решал, лишь
дунула гроза, три дня – без сна,
без пищи, в муках жажды. Есть
дерево в заброшенном саду; на
дереве висит уже веревка. То
преступив, я к дереву приду... И
будет ночь, как сталь, звучна и
ковка...
Тех дней, когда пространством
отделен – без ваших рук, без ва-
шей кроткой боли, мой след еще
дождем не засечен: он пробежал
по вспаханному полю. И там, где
дышет черной грудью лес, я
видел камень вросшей в мох
скрижали. Над ним мясистый ко-
рень – как навес, и пальцы корня
заповеди сжали. В молитве мыс-
лей цифры я читал и поверял
на серце человечьем. «Он» свой
завет в тот вечер мне вручал –
волнующей пугающею речью.
И я в тоске священной клялся
дню, луне прозрачной, сонцу зо-
лотому, что я заветы вечно со-
храню, пока смотрю еще в лицо
земному... Но вслед за вечером
в полях настала ночь; я вспом-
нил ваши дорогие руки, и я не
мог соблазна превозмочь сквозь
даже стену временной разлуки.
Откуда взять недостающих
сил! как сочетать закон и пре-
ступленье! Вот головою лес по-
шевелил, в лицо дохнуло Чье-то
приближенье –: «Я просыпаю в
мраке семена. Мое возмездье –
оплодотворенье. Часть бытия
священная дана и твоему слу-
чайному горенью. Оставь стези
к грехам чужой жены, пока рас-
плата над тобой не встала!..»
Вонзившись вспышкой в тело
тишины, грозящей плетки
просвистело жало.
С улыбкой пил мой исступлен-
ный плач всю ночь и в росах но-
вого рассвета. Днем я сквозь
ужас видел: мой Палач глядел в
меня, ища во мне ответа. Его
глаза дарящей красоты, проз-
рачные как небо, голубые роня-
ли в душу влажные цветы, смо-
чили медом шрамы кровяные.
Вы, отдаленная пространства
синевой, мои ночные пытки не
прозрели? Весь день шестой не
мучились тоской и в дали вече-
ром с тревогой не смотрели?
Измученный борьбой шестого
дня, в тот вечер я сидел с дву-
мя свечами. Вдруг вы – прозрач-
ная, неплотскими стопами, с
целящими страдания словами,
вошли и сели тихо у огня.
Вся – символ счастья: светлая
березка, которая из наших душ
растет! Мир остальной лежит
бесцветный плоско. «Он» все равно –
пусть позже – жизнь возьмет!
Я к призраку подполз, не встав
с колен. Разгадывал я ваши сны,
печали; я вспоминал ваш долгий
страшный плен, что делали
и что вы мне сказали. И неж-
ный взор, как – помните?– тогда:
«Что это мы наделали, мальчик
мой милый»,
печальные смятенные года мне
показал с невыразимой силой.
И плакал я (с кем мог и не могу),
склоняя голову в нездешние ко-
лена; сквозь дали видел я: по
вашему лицу бегут то груст-
ные, то вдумчивые тени...