Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

2

Но лунное сияние из щелей
Вдруг комнату залило странным светом,
Как будто бы я был средь горных елей,
В краю мечты, уже давно воспетом.
И распахнулась дверь келейки в поле,
Где девственный лежал на ветках снег,
И вдруг вошли, кого давно нет боле,
Кто переплыл уж на забвенья брег.
Трагической они явились группой,
Совсем похожей на «Граждан Калэ»,
Стоящих на безбрежности уступах,
Небытия загадочной скале.
Вот мама в черном платье, как Сивилла
С Сикстинского спустилась потолка,
Осанки гордой не могла могила
Смирить на все грядущие века.
На спящую она взглянула дочку
С неизъяснимой нежностью святых:
Так смотрят на светящуюся точку
На берегу, пока оркан не стих.
За ней с лицом хорунжего отец
В енотовой стоит согнувшись шубе,
Совсем еще по виду молодец,
Но синие его трясутся губы.
На сына он в студенческой тужурке
С измученным тоской глядит лицом,
Которого пытали будто турки,
Таким он кажется мне мертвецом.
Бок о бок с ним в прогнившем рединготе
Стоит учитель с головой Сократа,
В неразрешенной мысленной работе
Глядящий на умученного брата.
Лицо его полно казалось муки
И нерешенным жизненный вопрос,
И рядом с ним стоял, сжимая руки,
Прекрасный Леонардовский Христос.
Я заглянул в лицо Ему с восторгом,
Но ужаснулся: Он, как бедный брат,
Устал от странствования по моргам,
И угнетал Его второй возврат.
Они стояли предо мною молча,
И я боялся мертвых вопрошать,
Не видя исцеления от желчи:
Потустороннего на них печать.

3

Но вдруг последний в легоньком люстрине,
Худой и хрупкий, с мощною копной
Волос над нежной, женственной личиной,
Единственный как будто бы живой,
Сказал: – Ну, что же ты, товарищ Толя,
Двойник мой старый, не откроешь рта?
Потустороннюю ведь нашу долю
Узнать твоя давнишняя мечта. –
– Без слов прочел на ваших грустных лицах
Я отрицательный себе ответ:
Веселья больше в поднебесных птицах,
И не молчали б вы так много лет.
Но ты же жив еще во мне, двойник? –
– Я образ твой, умерший сорок лет
Тому назад: ты сотни раз возник
И умер, а меня совсем уж нет. –
– Чем мы различны? – Ты уже старик,
Я молод; ты вернулся снова к Богу,
А я безбожник: мой предсмертный крик
Пустынную ошеломил дорогу. –
– Вернись ко мне, потерянная юность! –
– Не призывай: она была нема!
Лишь к старости приходит многострунность
И закипает вещая душа.
Луна зашла. Буди же Антигону,
Сопутницу извечную свою.
Пускай ведет тебя опять к Колону,
Вы будете наверное в раю! –
Сквозь жалюзи врывались брызги солнца.
Портреты на комоде вновь мертвы.
Венец терновый на челе Колонца,
Туман под сводом смутной головы...

1

Он с грохотом свалился с неба
Во дни нашествия французов,
Спалив в округе скирды хлеба,
Как матушку­Москву Кутузов.
Стояло зарево над краем,
Земля дрожала, как в Мессине,
Бежали, словно при Мамае,
Селяне в выжженной пустыне.
Посыпались в мазанках стекла,
Волы у чумаков сбежали,
И родила кухарка Фекла,
Вопя от страха и печали.
Потом пошел пушистый снег,
И успокоились селяне.
Обозы целые телег
Собрались на нагой поляне,
Где, как алмаз, небесный камень
Еще в татарниках сиял,
И свечи зажигал о пламень
Какой­то важный генерал.
Нас также часто целой школой
Водили на болид глазеть,
И всякой мудростью веселой
Способствовали поглупеть.
Но я в нем видел только друга
Немого, вестника небес,
И шел к нему в часы досуга
Надзвездных обрести чудес.
Он был из никеля и стали,
Как уверял учитель наш,
Но я в нем видел след печали,
И грыз в раздумьи карандаш.
Я на него ничком ложился,
Он теплый был и в январе,
И страстно, как дитя, молился,
С мечтою о небес Царе.
И всё росла во мне тревога,
И вопрошал я у него:
– Ты, значит, был в гостях у Бога,
В глаза ты видел божество?
Скажи мне всё, дружок всеведный,
Зачем ты был низвергнут к нам? –
Но как ни вопрошал я бедный,
Он не внимал моим словам.
Когда ж стучал я молоточком
В его алмазное чело,
Он тонким, нежным голосочком,
Как колокольчики, светло
Звучал, как стекляной бокальчик.
Но это был чужой язык,
И я, как неразумный мальчик,
К его молчанию привык.

2

Лет шестьдесят прошло с тех пор.
Я постарел и поседел,
Изведав горе и позор,
И близкий бытия предел.
О дорогом аэролите
Не вспоминал я никогда,
Хотя на мозговом магните
Он и покоился года,
Притянутый, как все опилки
Воспоминаний странной силой,
В покрытой пылию могилке
Со всею стариною милой.
Сегодня ночью вдруг приснилось
Мне, что я сызнова дитя,
Что поле желтое зыбилось
И прыгал пес вокруг меня.
Что бабочек ловил я сеткой
И одуванчики сдувал,
Но вдруг за ржавою решеткой
Алмаз небесный засверкал:
Под Александровской колонной
В высокой шелковой траве
Лежал болид мой неграненый, –
И вспомнил я о Божестве.
Сперва я созерцал с любовью
Товарища далеких дней,
Потом припал вдруг к изголовью,
Как будто в царствии теней,
И растянулся, как на гробе,
Но он был жаркий и живой,
И очень рад моей особе,
Как мне казалося порой.
И вновь зажглась во мне тревога,
И вопросил я у него:
– Ты, значит, был в гостях у Бога?
В глаза ты видел божество?
Скажи мне всё, дружок всеведный,
Зачем ты был низвергнут к нам?
Смотри, какой я старый, бедный,
Не верующий даже снам! –
И постучал я молоточком
В его лучистое чело,
И тонким, нежным голосочком
Он вдруг ответил мне светло,
Светло, как стекляной бокальчик,
Но не чужой то был язык,
И понимал согбенный мальчик,
Что к голосу небес привык: