Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Как серый занавес на древней сцене,
Раскрылось небо – и крылатый хор
Архангелов склонился на колени...

В звездистой бездне высится собор
С гробницами ушедших поколений –
И насладился ненасытный взор.

Бог ближе звезд, Бог ближе облаков,
Как воздух Он меня объемлет,
И ласково и милосердно внемлет,
Когда слагаю лабиринт я слов.

Он голос мой, когда я так суров,
Что осуждаю форумы и кремли
И все воюющие в мире земли,
Где проливается безвинных кровь.

Он в совести моей магнитной стрелке,
Что дух выводит ввысь из тупика,
Он в каждой радостной моей проделке,

И творческая у Него рука:
Он с чайками пускается в горелки,
Он со стеблем колышется цветка.

Сегодня осиянный вешний день.
Свинец расплавился. Иссякли слезы.
В нору сокрылась гробовая тень.
Все в изумрудах веточки березы.

В сережках ивы, в гроздочках сирень.
Фонтаном золотым стоят мимозы.
И наконец уж выползти не лень,
И полетать, как прыткие стрекозы.

И Бог проснулся вдруг в моей душе,
Почуяв снова творческие силы,
Как Пан Великий в спящем камыше,

Хоть люди погребли Его в могиле.
И Он живет со мною в шалаше,
Сверкая, как понтийские бериллы.

Исчезновение с потухшей сцены
Для смертных величайшее из благ:
И пьесы все уж потеряли цену,
И режиссер – непримиримый враг.

Нет ни одной уж новой перемены,
Все показал кулисы Вечный Маг:
Всё те же звездные повсюду стены,
Всё тот же кладбища сырой овраг.

Вот Дева­Смерть уж вышла Эпилогом
И всем к устам забвения фиал
Подносит нежно: – Отходите с Богом,

Актеры старые, ваш карнавал
Окончился давно в краю убогом.
Забвенья час трагический настал!

Цветет сирень. Листочки липы клейки.
Всё небо пышный голубой цветок.
Касатки вензелят вокруг келейки.
Бурлит на белых камушках поток.

Всё от весны, всемирной чародейки,
Уж выставило свеженький росток.
Все изумрудные подняли шейки,
Все к солнцу тянут пестрый лепесток.

Я сам, бальзамированный как Лазарь,
Обмотки отряхаю от червей,
Я сам в зеленый выбрался алказар

И слушаю, как трелит соловей,
И забываю в творческом экстазе,
Что я давно отпетый муравей.

Я жадно пел, как жаворонок жаркий,
Взвивающийся к солнцу в летний день
И пишущий крылами в небе арки.
Но не бросающий на землю тень.

Я жутко жил, как жалостные Парки,
Прядущие судьбы печальной сень,
Хоть под окном моим, как у Петрарки,
Цвели жасмин и белая сирень.

Я центробежно уходил от жизни
В обитель белодланных нереид,
Где не могли всползти на темя слизни.

И пламенем горел, как прометид,
Но не светил для мертвых я на тризне,
Не снес огня в бесформенный Аид.

Безлунна ночь. Лишь отраженья звезд,
Как светлячки, в безбрежности видны.
Фрегат, чернильный вечности форпост,
Кошмарные скрипя предвидит сны.

Морская грудь – колышущийся мост,
Но пропасти под ним мне не страшны.
Вселенная – космический погост,
В котором все исчезнуть мы должны.

Зеленые из волн подъяты руки,
Зовущие в подводный лес на дно,
Где все навек окончились бы муки,

Как белые в степи зовут давно
Для прекращенья тягостной разлуки:
И те, и эти мне милы равно.

Исчезли ласточки. Исчезли мыши
Летучие. Исчезла мошкара.
На стеклах дождь. Сырые всюду крыши,
Как будто бы похоронили Ра.

И сам я истукан церковный в нише,
Или на дубе мшистая кора,
И незачем мне устремляться выше
Вороньего в развалинах кра­кра!

Всё развалилось, всё покрылось цвелью,
Условной стала даже красота.
Жизнь не щадит ни эремита кельи,

Ни преклонившихся у ног Христа.
Ни слов не опьяниться больше хмелем,
Ни самым миром, что лишь суета!

Цвети, как ландыши, как незабудки,
Гляди на отражение свое:
Всё остальное преисподней шутки,
Лонгиново меж ребрами копье.