Леон де Грейфф - Под знаком Льва

Антракт

Здесь
я па-апрашу антракта.
Вы скажете: лишен-де такта.
А я температурю. Так-то.
Причем хвораю не от лени:
видать, и впрямь кишка тонка,
поскольку от пингво-мигрени
вот-вот расколется башка.

Тишина.
Тишина в неограниченных количествах

Затишье.
Тихость.
Тишь одна.
Покой.
Безмолвье.
Тишина.

Пингвино-мудрые
умолкли.
Задумались. Ушли в себя
и, в глубине
себя скребя,
бьют в тамбурины
и в литавры.
Вулканит
веселящий газ
придурковатых мудроманов.
Стучит копытами Пегас,
осел иачит буриданов.
Они молчат,
набычив лбы.
Сопят.
Срамясь, не имут срама,
как фишки… Пешки похвальбы
для рубай Омар Хайяма.

Наконец-то конец

Уфф!
Засим и кончим
эту поэмуту —
фарсо-
фантастичную,
шуто-гротестичную
и антипатичную
смехостихосмуту .

Ибо и пингвинам
стало невтерпеж:
сообразив, сколь длинным
оказывается путь к поэтическим,
а также и философическим вершинам,
они ударились в бега,
но не по направлению к Пингвино-полису [34] Полис — город-государство в античном мире.
а прямо-таки к полюсу
(эту странную историю
зарегистрировала баварская обсерватория).
К полюсу вьюжному
(не установлено,
к Северному или Южному).
По полю
и по лесу
убежали к полюсу,
пустылому и остынному,
морозно-морзе-льдинному .
Исчезли среди льдин
ватагой всею,
всей гурьбой.
И вот я вновь
один.
Один
остался,—
сам собой.

* * *

Брел
по берегу неразгаданного,
брел
по берегу неизведанного
в потемках вагнеровской ночи
сказитель скорбный,
поэт потаенный,
бард, бередящий
бороной загадочного бреда
бренность мироздания,
бард — бродяга бородатый —
брел по берегу тайны,
погруженный в сумеречность мира.

Меж тем аквитанские [35] Аквитания — историческая область на юго-западе Франции. розы
осыпались под сухим ветром…

Брел он и думал
о том, что страдание
есть разновидность услады,
а боль — не более
чем одна из форм блаженства.

Брел и думал:
ну вот любовь…
Такая ведь горькая штука!
Любит? Не любит?
Когда-то ты меня любила,
о женщина из женщин!..

Обыкновенная трагедия,
обыденная драма,
кто с ней не знаком?
Любовь!
Потом приходит —
рано или поздно —
смерть.
А пока не пришла —
ни туда ни сюда:
монотонная череда
признаний, извинений,
предлогов, подвохов,
улыбок, и вздохов,
и пламенных песнопений
в честь божественной элиты —
Диониса и Афродиты.
И слезные клятвы.
Ба!
Пылают слезы,
как будто розы
в исключительно ухоженном саду.
«Иду, иду!»
И словно тесто,
подходят тексты
вроде вот этих:
«Молюсь в костелах,
молюсь в мечетях,
не прекословь,
когда — любовь…»,
«Был сад наш наряден
и благостно тих.
Я вкус виноградин
изведал твоих…».
Любовь… Тщета!
Любовь… Не та!
«Карр-карр!»
Ах, сколь
гол наш
кор-
оль!

Вдоль,
вдоль по берегу неизведанного,
вдоль по берегу неразгаданного,
и вагнерова ночь заведомо
черна, как будто
на снегу проталина…

А бард угрюм.
Но ба! Луна
взошла,
и лунный луч игрою
своей, своей иглою
прошил весь мрак
над горною грядою.

* * *
Каменные глыбы. Монументы
седовласой старины.
Расплывчатость тумана —
клубящийся певчий дым
курящейся трубки.
Чьи-то шаги
в густой и тихой темноте,
шаги,
бесшумные шаги,—
и все растворяется во мраке.

Одинокий
неподвижным взглядом
пронзает лихорадочную быстротекучесть
пустотелых словес,
бежавших из темницы мозга.
Он задумчиво смотрит,
как скрещиваются,
подобно шпагам
в вихрях ветра,
порожденного дыханием склепов,
эти слова блеклых тонов,
и величественно
глядят его глаза —
зрачки сфинкса,
и торжественно горит
его взгляд,
который погасила усталость,
но возжгло сумасбродство
верховного света.

И вот эти красноречивые
глаза
заговорили магическим
голубым языком пламени,
и голос пророка
прорезал пространство и время,
мелодичный,
как лебединая песня,
и мудрый,
как вещее слово филина.