Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Европа рваная нас оградила рвом.
Нам показали вы обратный лик медали,
Которая блестит на френче гробовом.

Быть низким данником, к ногам жестоким века
Нести, как все кругом, непрошеную дань, –
Нет, не таков удел прешедшего за грань
Времен, воюющих во имя человека.

Я вижу мирных вас, омытых кровью бань,
Опять в сандалиях, как в век Мельхиседека,
Без грохота машин, лишь блещет лаком дека,
Поет Бетховена не женщина, а лань.

В тени танцующей играют в солнце дети,
И львята желтые на розовом паркете
Лишь зайцев солнечных пытаются поймать,

И к чистым небесам, где звезды и планеты,
Ресницы длинных глаз, как музыка, воздеты,
И тихо, как луна, качает люльку мать.

С палитрой жирною, мешая кистью зелье,
Художник медленно меня атаковал,
В молчанье крепкое мой лик он заковал
И в руки мне вложил усталость и безделье.

Терпел я долго так, но на второй неделе
Мой череп загудел, как бронзовый кимвал,
И вдохновения нахмурившийся шквал
Меня сразил, и я упал на самом деле.

Когда очнулся я, увидел на холсте
Я строгие черты в угрюмой красоте,
Как те, что ведали Рибейра и да-Винчи.

И я б хотел навек шуметь средь их теней,
Как Новый Свет шумит о том удачном свинче,
Которым уложил Джемпсея Джон Тэнней.

Ее неулыбающийся лик
Немой как рок, как рок неодолимый
Искал он в пыльных переулках Лимы
В улыбках перуанских майолик.

На острове далеком Доминик
Он умер, пилигрим неисправимый,
Но плакали на небе херувимы,
Когда под небом свежий холм возник.

Над ним воздвигнут идол деревянный
С блаженною улыбкою нирваны,
Веселый Будда в радуге легенд,

Деревья манго в темном аромате.
Его недавно стали звать Гоген,
Давно ее зовут Вайраумати.

Буонаротти, Бомарше, Сальери,
Уайльд и Сухово-Кобылин наш…
Кого из них презрению предашь,
Искать исторических поверий?

Кому раскроешь золотые двери,
Терпением вооруженный страж,
Иль взвалишь на кого вину пропаж,
Железную вину живой потери?

Своих любимых убивали все,
И выбиты на розовой росе
Следы убийцы в назиданье храбрым.

Кто в кубок друга – смертный порошок,
Кто бронзовым тяжелым канделябром –
Француженки фарфоровый висок.

В безумии времен глухом и плоском,
Когда не слышно музыки миров,
Мы выроем с тобой глубокий ров
И музу погребем с печальным лоском.

Уйдем с тобой в дремучий гул дубров,
В белесом пне, как в мраморе милосском,
Прислушиваться будем к отголоскам
Неистово промчавшихся ветров.

В часы ночей на звезды мы помножим
Тоску и склоним головы к подножьям
Окаменелых патриархов тьмы.

Уснем на камне, змеями изрытом,
В медвежьем сне с лесным архимандритом,
С мохнатым зверем подружимся мы.

Не розовым кудрявым пастухом,
Вздыхающим на липовой свирели
О невозвратном мае и апреле
В безмолвии глубоком и глухом.

Не вздыбленным угрюмым гордецом,
Скрестившим руки в сумрачном весельи,
С глазами перепуганной газели,
С голодным перекошенным лицом.

На красном дереве своей конторы
Священной и торжественной, в которой
Известны караваны всех пустынь,

Плантатором из пламенной Бразилии,
Владельцем тучным бронзовых рабынь
Вы пышного певца изобразили.

Я силу испытал эпитета веселый,
Я одиночество почуял бытия,
И ключ истории узнал внезапно я
В единственной ноге Игнатия Лойолы.

Козлиной челюстью Аттила вздыбил долы,
Трагическая мгла ложилась на поля,
И вежливый палач пред казнью короля
Позволил королю поправить бант и полы.