Варвара Малахиева-Мирович - Хризалида

Записывает в дневник фразу одной из воспитанниц: «Женщина, у которой нет ребенка, не может не считать свою жизнь проигранной» [150] Ср. реакцию А. Герцык на соответствующее место в статье М.-М.: «В новой “Р<���усской> м<���ысли>” будет статья Мирович о ее разговоре с Толстым, когда он вдохновенно сказал: “Это великое избранничество — не иметь семьи и детей!” Ты понимаешь? Я плакала, читая эту статью в корректуре, потому что там каждое слово Толстого — то самое, что нужней и верней всего для меня» (январское письмо 1911 г. к Е.К. Герцык — Сестры Герцык. Письма. СПб., 2002. С. 210). .

«В последние годы то и дело подступало к горлу тошное ощущение стерильной бесплодности жизни, нули итогов по всем линиям всех областей ее. И больше всего там, где стихи мои» (1938). «В трех областях я могла бы проявить то, что мне дано: могла бы быть лектором, педагогом (дошкольным) и в какой-то мере писателем. И во всех этих трех областях я не сделала ничего заметного, не сыграла никакой роли, о которой стоило бы говорить. Тут не только паралич воли. Тут недостаток привязанности к той или другой профессии, сознание, что она не в силах наполнить жизнь нужным содержанием, и страх быть зарегистрированной в ней, прикованной в ней до конца жизни… было много на моем пути чисто русских исторических отвлечений в сторону — и революция, и богоискание, и толстовство, и теософия».

Отождествляя себя с евангельской бесплодной смоковницей, М.-М. возвращается к смыслу евангельской притчи: «В детстве мне было непонятно, как мог учитель божественной любви, сама Любовь, воплотившаяся в человеке, проклясть бесплодную смоковницу за то, что она не приносила плодов. И она от его проклятия засохла. Было искушение думать: не лучше ли было бы вместо проклятия так благословить это несчастное дерево, чтобы оно чудом покрылось плодами в одно мгновение. Сейчас понимаю, что такое чудо отняло бы весь смысл жизни у смоковницы. Смысл ее не в том, чтобы оказаться увешанной плодами, а в том, чтобы земную кару в себе претворять в новую форму жизни (плоды). — Об этом же “царство Божие берется усилием”» [151] 8 августа 1940. .

Этой трудной работой — претворением «земной кары» (т. е. предложенных судьбой обстоятельств) в отрефлексированный текст о человеке, в письменный опыт, который может быть передан грядущим поколениям, — М.-М. и была занята два последних десятилетия своей жизни.

12

В середине 1930-х г. М.-М. вселяется по приглашению Аллы Тарасовой под ее кров («так как моя жилплощадь [152] Хлопотами друзей все-таки удалось получить комнату в коммуналке. понадобилась ее выходившей тогда замуж племяннице Галочке»), т. е. вполне добровольно принимает на себя труднейшую роль «приживалки». В тарасовской квартире ей отведен угол на кухне, «за ширмой» — эта пометка всё чаще появляется в дневнике [153] Первое время М.-М. делит комнату с Леониллой Тарасовой, но ситуация меняется после войны: А.К. Тарасова в третий раз выходит замуж, и М.-М. становится в этой семье уже совсем лишним человеком. . Подлинной родственности возникнуть не могло, но М.-М., видимо, всё же на нее рассчитывала. Довольно быстро обнаружились душевная разность: «Тот мой язык, каким бы я говорила о самом для меня важном в минуты душевной открытости с Достоевским, Толстым, с Гете или Оптинским старцем Анатолием, или с 3-мя, 4-мя близкими друзьями, непонятны Алле не потому, что он ей по существу чужд, а потому что она не верит, что это мой язык».

Очень скоро М.-М. начинает жалеть о потере возможности уединения: «”Если бы вы два года тому назад знали, как сложится ваша жизнь с Тарасовой, какая будет ее атмосфера, согласились ли бы вы меняться комнатами?” Я не положила на весы полуголодную жизнь на Кировской, неуменье приспособляться, болезни, частую необходимость обедать у Тарасовых или Добровых и ответила: “Конечно, нет. Потому что — велико благо своей, уединенной, неприкосновенной комнаты. Велико благо независимости, хотя бы (при бедности) наполовину иллюзорной”» [154] 1939. . В минуты сильных обид, которые порой выпадали на ее долю в доме Тарасовых, она уходила бродить по Москве, задерживаясь иногда по два-три дня под кровом друзей: у Шаховских, Добровых, Анны Романовой, Евгении Бируковой.