Екатерина Михайлова: Игровая комната. Книга стихов

I

у моего безумия — глаза из тёмного серебра,
скверный характер и ласковые слова.
если вижу я сны лоскутные до утра, —
значит, он их со скуки за ночь нарисовал

мы гуляем по звёздам и крышам, рука в руке;
голод его до лунного света — неутолим.
у моего безумия — ветер на поводке;
он ходит с ним, и тот танцует в земной пыли

и, куда бы я ни вела колею свою, —
в синем смальтовом небе, в холодной талой воде
я безошибочно взгляды его узнаю,
но никогда — почему-то, — среди людей.

II

у него много вредных привычек — дарить цветы
незнакомкам на улице, прятать в ладонь рассвет,
безнадёжно запутывать волосы и следы,
пить абсент с моей душой вечерами сред.
а я до сих пор не умею ему помочь,
а если он смотрит — то без жалости, без стыда;
а у него такая улыбка, что хочется то ли — прочь,
то ли — остаться с ним навсегда.

а вчера мне хотелось пить — до зелёных фей,
и неважно, куда потом унесёт прибой;
в гостях у чужого города, в тихом кафе
было много людей, — но я говорила с тобой.

а серп молодой луны разрезал облака, —
но слишком спокоен и бдителен был конвой,
чтоб бежать от него в безумие; чья-то рука
держала мою — а я говорила с тобой.

и казалось, что нет больше сил это всё терпеть,
и минуты текли; для других я была немой, —
а мне до смерти, мне — до дрожи хотелось петь;
я пела — для них, но я говорила — с тобой,

и пейзаж заметала яблоневая метель,
ветер брал аккорды на стонущих проводах;
я ведь даже не знала, кто ты теперь и где, —
просто мне очень нужно с тобой говорить иногда.

Твоя комната — половинка моего мира:
как по «нехорошей квартире»,
можно бродить бесконечно,
и не знаешь, кто именно
ждёт тебя в этой квартире,
какие именно здесь таятся до времени вещи;
какая заиграет музыка,
какие будут исполнены роли,
какие слова по живому кинжалом острым
проведут пунктир от нежности и до боли.
Твоя комната — это подмостки.

Просто
так просто — сказать: я больше так не играю,
так просто — решить: всё это глупо и пусто,
и сколько можно без цели скользить по краю, —
только дело не в том, что ты меня не отпустишь,
и что письма, как рукописи, нельзя развеять
пеплом по ветру, как требует разум.
Просто — видишь, я тут снова пишу о тебе, и
этим всё сказано.

Мы могли родиться в Галантном веке,
танцевать в огромных холодных залах;
заменить друг друга нам было б некем —
мы и так-то слишком с тобой азартны,
мы и здесь-то, видишь, горды не в меру.
Ты бы поверял мне свои победы,
я же отвергала бы кавалеров —
всех! — во время важной с тобой беседы.

Мастера трагического накала,
сколько смелых сказок из слов мы свили,
сколько б мы разбили с тобой бокалов
и сердец бы сколько с тобой разбили!
Прикрывая страхи свои цинизмом,
мы и там бы жизнь прожигали даром,
пряча куртуазную переписку
под широким пологом будуаров.

И потом, в какой-нибудь из Венеций,
на иссиня-чёрном, как сон, канале,
ты бы сам доверил мне своё сердце,
ты спросил бы: что это между нами?
Ты бы стал впервые со мною нежен —
я бы оскорбительно рассмеялась:
«Между нами, друг мой? Игра, конечно»,
пожелав увидеть слепую ярость.

Ты ушёл бы тихо, ушёл без злобы,
ты бы снова вспомнил свои уменья,
взглядом ослепительным исподлобья
заставляя биться сердца сильнее.
Я б, сомкнув устало под утро веки,
поняла, что главного — не сказала.

Мы могли родиться в Галантном веке,
танцевать в огромных холодных залах.

Каждым новым выдохом — имя твоё пропеть,
звенящее — как на ступени оброненная монета.
Только бы бессменный наш психотерапевт
не устал от меня, не выгнал из кабинета.

В каждом тексте — люблю тебя,
подпись, число, печать,
небесная канцелярия простит меня за занудство.
Ты же сам, ты сам научил меня не молчать,
даже если весь мир намекает —
«пора бы тебе заткнуться».

Он ни с кем, ни за что,
ни разу не вёл торги —
Он был ангел.
Он был хранитель.
Он был — другим.
Не случалось ни до, ни после
таких встречать;
Как никто, он умел говорить —
и умел молчать.