Георгий Раевский: Одинокий прохожий

Пока мы мечтаем о счастье и силе,
Но грубо и грустно живем, —
Наш бедный комок изумительной пыли
В пространстве летит мировом.

По тем же простым, непреложным законам
(Давно уж неведомым нам).
Все в мире по ним происходит: со звоном
Источник бежит по камням,

И в небе прозрачное облако бродит,
И мягким столбом голубым
Все выше и выше над крышей восходит
(Давно уж не жертвенный) дым.

Истлевший кокон покидая,
Вспорхнула бабочка, — и вот
Лазурь встречает голубая
Ее трепещущий полет.

Вот этот легкий и бездомный
Кусочек жизни в синеве —
Когда-то гусеницей темной
Он полз и прятался в листве…

Весенней радости предтеча,
Кружится в воздухе она,
И ей цветок растет навстречу
Из бездыханного зерна.

Лежу в траве, раскинув руки,
В высоком небе облака
Плывут — и светлой жизни звуки
Доносятся издалека.

Вот бабочка в нарядном платье
Спешит взволнованно на бал,
И ветер легкие объятья
Раскрыл и нежную поймал.

Но, вырвавшись с безмолвным смехом,
Она взлетела к синеве, —
И только золотое эхо
Звенит в разбуженной листве.

Блаженный день, не омраченный
Ничем, — тебя запомню я,
Как чистый камень драгоценный
На строгом фоне бытия.

Качается бабочка
На тонком цветке;
Забытая куколка
Лежит на песке.

Ни смерти, ни тления,
Ни гибели нет, —
Полет и кружение,
И трепетный свет.

Когда же кончается
Сияющий день,
И луг одевается
В прохладу и тень, —

Серебряным воздухом
Безмолвно дыша, —
В селения звездные
Несется душа.

Играет ветер, летний ветер
Бродяги рваным пиджаком.
Прилег, притих, вон там, за этим
Зашевелившимся кустом,

И дальше — только пыль столбами
Вдоль по дороге понеслась,
И всеми яблоня ветвями
Его дыханью поддалась,

Зеленым закачалась флагом
Под небом сине-голубым.
А человек спокойным шагом
Идет, и тень идет за ним,

Послушна каждому движенью
И — удлиненна и тонка —
Кончается горбатой тенью
Подвешенного узелка.

А жаворонок, ставший частью
Воздушных золотых высот,
О легком и бесцельном счастье
На языке своем поет.

На резкий звон разбитого стекла,
Сердито охая и причитая,
Хозяйка подбежала: со стола
Стекала тихо струйка золотая,

И пьяница, полузакрыв глаза,
Прислушиваясь к льющемуся звуку,
Блаженно подмигнул и поднялся
И протянул доверчивую руку.

Но было некому ее пожать:
Все с гневом осудили разрушенье.
Он загрустил; никто не мог понять,
Какое лучезарное виденье,

Средь золотисто-светлого вина,
Какой веселый мир ему открылся!
Он радостно — какая в том вина? —
Взмахнул рукою, — и стакан разбился.

Все море да море, и дни и недели,
Крик чайки, шум ветра, и рокот волны, —
И вот, наконец, исполинские ели
И первые фьорды норвежской страны.

И вот уж ее водопадные реки
И синие воды спокойных озер,
И там, на востоке, — знакомый навеки,
Холодный рисунок прерывистых гор.

Полями, лесами, все мимо и мимо,
И вот уж долина. Как мягко она
Лежит меж холмов; синеватого дыма
Как ясно струя над опушкой видна.

Там хижина… Боже! — За тем поворотом,
Под хвойным навесом… Там юность твоя,
Там тихая верность и преданность — все там,
Что ты променял на чужие края.

Уж тени ложатся на хижину сзади.
Под тихое пенье — нежна и тонка —
Твою поседевшую голову гладит,
Все гладит и гладит родная рука.

Друг мой ласковый, друг мой любимый,
По пустым, по осенним полям
С сердцем сжатым задумчиво шли мы,
И на платье, на волосы нам

Наносило порой паутины;
В синем холоде запад тонул,
И далекий, печальный, равнинный
Ветер бедную песню тянул: