Трава
Что ж, и мне земля могла быть милой,
Я бы знал и мудрость, и любовь,
Если б только в этих слабых жилах
Не текла болезненная кровь.
Все-таки я безутешен не был,
И когда лежал я на траве
И смотрел на голубое небо,
Верил я, что буду здоровей.
И больною кровью не тревожим,
Буду я зеленой густотой,
Буду я широким шумным ложем
Для любви здоровой и простой.
И средь изумрудовых блистаний
Хорошо: ни муки, ни отрав,
И тогда моею кровью станет
Сок густой благоуханных трав.
Февраль 1927
В свете этой умиротворенности Н. М. Максимов, как бы предчувствуя близкую смерть, за год до своего конца подводит итог своей жизни и без всякой аффектации, без позы, с потрясающей простотой пишет:
Никогда трагическим я не был,
В мир я вышел просто погулять,
Оттого и нравилась мне неба
Голубая солнечная гладь.
Оттого и нравились мне дети,
Что играют, пляшут и поют,
И дороже им всего на свете
Ветреная музыка минут.
И зачем понадобилось року,
Чтоб меж вас бродил я сам не свой,
Чтоб к людскому горю и пороку
Я тянулся песнею святой,
Чтобы сердце стало болью гулкой,
И теряло с вашим миром связь,
Чтоб моя веселая прогулка
По земным садам не удалась.
Январь 1927
Еще несколько раньше, в 1926 г., покойный поэт в иной форме и в другом тоне излагал свои настроения под влиянием тех же мыслей:
На стекле декабрьские розы,
За окошком вьюга ворожит,
Ледяная воля виртуоза —
Что ж перо в руке моей дрожит?
Да, печаль моя неизлечима,
Говорю я с ночью и судьбой,
Самою нарядною личиной
Не прикрою больше стыд и боль.
Даже улыбаться стало нечем,
Растерял я молодость мою,
Ночь темна, и голос человечий
В голом плаче ветра узнаю.
Но стихи по-прежнему мне милы,
Я люблю их звуковой наряд,
Черным шелком ворожат чернила,
И снега бумажные хрустят.
Я холодной волей виртуоза
Черной муки одолеть не мог,
И бегут рифмованные слезы
На ресницы шелковые строк.
1926
Поэт возвращается здесь к своей старой мысли о том, что только поэзия дает ему возможность жить среди людей, враждебных тому, во что он верит и не понимающих того, что исторически — неизбежно:
Неподвижность
Странно ль молчание лунного мрака,
День ли здоровый шумит под окном,
Я постояннее маниака
Думаю, думаю об одном.
Все понимал я в чужих мне спорах,
Только я к ним затаил вражду,
И — что мне тучи и книжный ворох,
Ах, одного, одного я жду.
О, неподвижное солнце рая!
Ворохи тучные теребя,
Истины книжные перебирая,
Много столетий я ждал тебя.
Ну, и пускай я тщедушный демон
В сером изношенном пиджаке, —
Ты улыбнулось мне, солнце Эдема,
И потрепало меня по щеке.
И я почувствовал то, что будет:
И успокоенные города,
И равновесье, и новые люди,
Счастье узнавшие навсегда.
Стройные юноши, мужи и жены,
Стройное счастье согретых пальмир!
Создал я, праздной мечтой обожженным
Мой неподвижный, прекрасный мир.
1924
А. Моруа в сборнике новелл «Меип, или возвращение», посвященном вопросу о роли искусства в жизни великих писателей и рядовых людей, проводит мысль, что художественное творчество для каждого из героев его рассказов есть некое убежище, некая воображаемая страна, «Меип», куда они уходят от бурь и треволнений жизни. Нельзя безоговорочно ни отвергнуть, ни принять эту теорию. Верно то, что в некоторые эпохи в определенных исторических условиях у писателей разных классов искусство может оказаться «Меипом». Не вдаваясь в анализ условий, при которых может иметь место подобное явление, следует указать, что, несмотря на только что цитированное стихотворение, Н. М. Максимов, по-видимому, не был согласен с Моруа. Правда, у него есть, кроме «Неподвижности», еще стихотворение:
Весь день мой исполнен заботы,
И я оглушен ей, пока
Под вечер листочков блокнота
Моя не коснется рука.
И снова могущество мага,
И день свой огромный отдашь
За этот клочочек бумаги,
За этот живой карандаш.
1924 г.
Но все же он в поэзии не убегал от жизни, а пытался осмыслить ее, дать своим мыслям, настроениям и воззрениям осязательную, конкретную оболочку, представить их в образах.
Читать дальше