Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Певец породы соколов пытливых,
Их мужества, их воли, их идей,
Запечатленных в подвигах, в порывах
За грань земли и горизонты дней!
Вы знаете, что сокол в дальней дали,
Как молния пронзив густую тьму,
Летит порою в смерть. И вы в печали
Сложили песню — памятник ему.
В столетье ваше над землей повсюду
Вновь ваша песнь о Соколе звучит.
Не безнадежность в ней — к земному люду
Призыв дерзать, стремить пути в зенит,
Как мог стремиться тот отважный сокол,
Познавший Космос первый человек,
Кто, совершая подвиг свой высокий,
Прославил свой народ, и дух его, и век.
Пускай ложится на его могилу
Венком живым та песня для людей,
Как гибнет сокол, смелый, легкокрылый,
Бессмертный даже в гибели своей.

С месхетских круч, с высот темно-зеленых,
С крутых обрывов, из лесистых гор
Сошел спокойно добрый олененок
И простодушно заглянул в мой двор.
Ему навстречу протяну в ладошке
Немного зерен, грубой соли ком.
Соленые и сладостные крошки
Он слижет розовым шершавым языком.
Приход был возвещен: недавно солнце встало
С той стороны горы, с ним поднялся олень.
Прохладная заря мой дворик напитала
Пахучим воздухом, и осветился день.
О кроткий мой олень, тебя, как очевидца
Рожденья дня, нетерпеливо жду,
Я жду, когда процокают копытца
Легко, подобно вешнему дождю.
Приди, возвесели мое уединенье,
Нарушь его ночную тишину,
Склонись, — поглажу голову оленью
И в глубь очей прозрачных загляну.
И взглядом я уйду в оленьих глаз глубины.
И я его пойму, и он поймет мой взор.
И вновь произойдет, открытый и старинный,
Животных и людей безмолвный разговор.
И в той гармонии, что так давно в забвенье,
Вновь чуток, словно зверь, и счастлив буду я,
Почувствовав внезапно дуновенье
Речного, горного, лесного бытия.
Я погружусь в ручьев студеные купели,
Картлийская заря мой облик осветлит,
И я постигну то, что ведал Руставели,
Пшавела понимал и не таил Давид.
Рассвет стиха. О да! Извечна юность Картли,
В источниках ее вода сильна, жива.
И вечность стройная немыслимой закалки
Вошла в твердыни гор, и в души, и в слова.
Из тех ключей, бездонных, бесконечных,
Живую воду ненасытно пью,
И жажда поисков, и страсть скитаний вечных
Пусть полнят душу жадную мою,
И встану я тогда, омою сердце, слово,
И в книге скорби вновь я распахну листы,
И жадно, горячо вгляжусь я снова
В движение и плач Давидовой мечты,
В звенящие, как звонкий Терек, строфы
Про светлый лик возлюбленной его,
Что по Кавказу шла стезей Голгофы
И в сон воителя явилась своего.

Уж клены залило полдневное затишье,
Уже ушел олень из дома, где живу.
Я рифмами креплю четверостишья,
Пишу, опять зачеркиваю, рву,
Кричу, своим бессильем загнан в угол,
Что высох я до дна от жара и жары
Давидовых стихов — и лишь дымится уголь,
И чаден мой очаг вблизи лесной горы.
И вот, когда волненье и сомненье
Сминали и почти рассыпали слова,
Я тихие шаги услышал в отдаленье,
И промелькнула тень, приметная едва.
И это друг пришел. Я жаждал с ним свиданья.
Он ожидание, сквозь даль, почуял сам.
Не помешали даль, и мгла, и расстоянье
Его и в слепоте всевидящим глазам. [68] Речь идет о приходе Симона Чиковани, грузинского поэта ослепшего к концу жизни.

В моих воспоминаньях, словно в кратере,
То вспышка вдруг, то снова тишина.
Я снова вспоминаю руки матери.
Она живет. Во мне живет она.
Вот, кажется, молчание нарушу —
И сразу, обретая вес и плоть,
Войдут воспоминанья властно в душу,
И их уже ничем не побороть.
И стоит мне внезапно вспомнить что-то
И в сторону свернуть тропой не той —
Как вмиг нежданно из-за поворота
Опять предстанет век пережитой.
И кажется, лишь только пожелаешь
Подняться по ступеням в тишину —
И порванную обретешь струну,
И вновь раздастся музыка былая.
О горький запах трав, что здесь растут,
Нам память будоражащий мгновенно,
И зеленцой гнилой покрытый пруд,
И вскрик над ним, и сладкий плач Шопена!
Среди воспоминаний, словно в чаще,
Я заблудиться б, вероятно, смог,
Перебирая в памяти неспящей
Сухие ветви пройденных дорог.
Нелегкая работа обновленья
И поисков полузабытых слов —
И вновь при вспышке молнии виденье
Того, чем жил, того, чем жить готов.
Давно утихший гром клавиатуры,
На мостовой тачанки грозный звук,
И та обложка ленинской брошюры,
Что взял, как хлеб, из материнских рук.
Ты в памяти своей таишь и прячешь
Прожилки этой ласковой руки —
И ощущаешь пульс ее, и плачешь.
Как ночью плачут только старики.