Клавдия Пестрово: Цветы на подоконнике

Холодный ветер весело качает
На голых ветках красные цветы
И, улицы до блеска выметая,
Срывает с крыш железные листы.
И пальму юную схватив за ворот,
Свивает из волос ее клубки.
А солнце лакирует ярко город
И тонут чаек белые платки
В лазурно-золотистой кисее.
И пена бесноватого прибоя,
Как снег, когда-то… Где-то под Москвою…
В разрытой за день, мягкой, колее…

Догорал уже день тот осенний,
Бил заката торжественный гонг
Над долины синеющей тенью
У подножья высот Караджонг.

Засыпали под заревом алым
Эвкалипты в расселинах скал
И меж листьями осень звучала,
Как немолчный прощальный хорал.

А кругом — краснобурые спины
Тех же скал, равнодушных к векам
И внизу растекалась равнина,
Почти так же бескрайно, как там…

И, притихши, как птицы в ненастье,
— Дети чуждых и дальних сторон —
Мы с тобой были близко от счастья,
В этот день, у высот Караджонг…

Смоковница, безлистая, сухая,
У лукоморья в сон погружена
И океан брюзжит, припоминая
У ног ее былые времена.

«…Тогда здесь не было скамеек белых
И паровозный не визжал свисток…
Летели, обрывая листья стрелы
И эму грузно падали в песок.

Шумела ты, главой зеленолистой
Под клики радостных нагих фаланг.
Свистел, как ветер, лентой золотистой
Добычу настигая, бумеранг.

В кострах шипели листья благовонно,
Варили любры [1] «Любра» — женщина; «пикканинни» — ребятишки; «корробори» — военная пляска, — на языке австралийских чернокожих. (Примеч. К. Пестрово) черные еду.
Сбегались пикканинни. Щелкал сонно
Рой розово-хохлатых какаду.

И выли, ночью, красные ущелья,
Где разукрашенные дикари,
Бросая копья, в боевом весельи,
Скакали в пламенном корробори.

Теперь не то… Кликушный вой сирены
В прибрежный ударяется гранит,
А на скамье, в соленых брызгах пены,
Печально любра — белая! — сидит.

Что надо ей?.. И что нам в белокожих?..»
Молчит смоковница. Ворча, прибой
Колышет пятна нефти у подножья
Морщинистой смоковницы седой.

… Безжалостное солнце
Сегодня, слава Богу, под вуаль
Запрятало свой раскаленный шар.
Как сероватая жемчужина
Сияет, изнутри лучась,
Сегодня день. И — никого кругом.
Лишь далеко, на горке, человек
Стрижет траву, под домиком-игрушкой,
Да предо мной, качаясь на волнах,
Ныряет — ловит рыбу — корморан.
В боках морщинистых, слоновых скал
Бурлит прибой, кипящим молоком;
Ловец, держась за белой полосой,
Вдруг исчезает, кажется, так долго!
А он уже во-он там, — качается
На белом гребне вздыбленной волны
И в темном клюве — рыбка, серебром.
Сливаются в одну симфонию
Три разных звука: чаек тихий стон,
Удары равномерные волны
И монотонное журчание
Холодного и светлого ключа,
Текущего из трещины скалы.
Я так лежу недвижно, что вблизи,
Не далее, чем в двадцати шагах,
Собрались, на горе покатой, чайки,
Как в Троицу, у церкви, девушки,
В платочках белых, в красных сапожках.
Прохаживались чинно и степенно,
Друг к дружке наклоняясь иногда,
Ну, точь-в-точь девушки, шепча секреты!
Потом, взмывая вверх бесшумной стаей,
Парили неподвижно надо мной,
Благословеньем распростертых крыльев
Напоминая дрогнувшему сердцу,
Ту церковь, у Успенья, на горе,
Куда меня водили маленькой…
Лазурный свод и Дух Святой вверху,
В раскрытых окнах ласточки и солнце!
А по углам, в голубоватой дымке,
Летели золотые херувимы,
На белых крыльях… Где б я ни была —
Каких красот, каких очарований
Не колдовала б прелесть надо мной —
В моей душе, в моих глазах, ушах,
Не выдыхаясь столько лет, не тлея,
На веки-вечные — одно и то же:
Благоуханья, краски, голоса
И свет — немеркнущий! — моей земли…

Кружитесь, чайки, над моей тоской…