Элла Боброва: Янтарный сок

Полотно соткано из улыбок отчаянья,
любви к жизни, раскаянья…
Сколько, сколько в нем красок,
тонкой кистью начертанных масок!

Вот глаза голубые:
то кокетливо-нежно-живые,
то вдруг темные, мукой залитые,
горем, горем убитые…
Но всегда умно-добрые
и лучистые, звездоподобные.
Лишь порой — гневно-бешено-гордые.
Искрометен в «Портрете» смех
и невинно-беспечен «грех».
Своенравная мысль — царица:
лунной нитью засеребрится
и… спешит в легкой шутке скрыться.

(«Во всем виноват верблюд.
Отдать верблюда под суд!»)

А каноны, предначертанные законы — для других.
Вольным-волен в «Портрете» стих.
Разностопны ямбы? Так что же?
Краски раду — в слово!
Оно все может:

(«В лунном свете блекнет повилика,
В лунатичности серебряного лика
Воскрешает призрачно и дико
Прошлое на новый лад…»)

Вы осудите: много цитат…
А ведь стих здесь — оттенок цвета.
Упущу — не будет портрета.

Но каким же я вижу поэта
на «Портрете»?..

Грусть и радость живут в нем, как сестры, рядом;
а слеза дуновенью веселья рада.

(«Как мне грустно, как весело мне!
Я левкоем цвету на окне,
Я стекаю дождем по стеклу,
Колыхаюсьтенью в углу…»)

Светлой верностью дружба озарена;
а любовь — сердцем-памятью сохранена.
Чувствую молодость в новом портрете
(как в виденном прежде, в мягком берете).
И нового века вижу черты
в лице прежней «невской» красоты.

(«лейте, лейте херувимы,
как на розы Хирошимы,
райский ужас между слов!..»)

В «Портрете» — ни Пиренеев, ни Сены:
есть свет петербургских ночей весенних.

Не сплю. Меня контрапунктом сложным
всю ночь будоражит хор голосов.
Глушат их века, камни стен острожных,
радар, электрон — их убить не может
ни сила стихии, ни власть богов.

Пусть слов чужеземных иль русских, древних
я смысл не всегда могу понять;
но слышу мелодии септим гневных
в попытке основы октав прорвать.

Здесь соло вдруг тонет. В фальцете, в свисте
я слышу: измена… клевета… позор!
Но вновь прорывается голос чистый,
в нем дрожь страдания, в нем сила истины,

и он — один — покрывает хор,
как колокол: «Требую правды, света…
Я обвиняю: царит в стране
бесправие… всех виновных — к ответу!

Погибну я, но не буду нем!
То было… Как, было в нашем столетье?
Ведь явственно слышу фальцет и свист,
и вот он — полный презренья к смерти
разносится эхом по всей планете
над всем смелый голос, печален и чист.

Так будет: на Сене, Москве-реке, Арно…
Где б рот ни закрыли любимцу муз
рукою невежественно-коварной —
в ответ прозвучит на весь мир

J’Accuse!

Художник и Поэт в нем жили рядом.
Перо учило кисть уменью петь,
и радуга была ему наградой:
перо впитало жадно красок радость,
сулила юность — вместе ввысь лететь.
Им надломила крылья вдруг война,
перо и кисть сломив одним ударом.
Но смерть минула храброго гусара:
богатой в мире жатвою она
впервые так была поглощена.
(В поход шел воин с верою поэта:
Руси открыта в будущее дверь.
Ей нужен мир, теперь пора расцвета…
Помочь необходимо ей! Наветам,
злым, разрушительным — не верь, не верь.)
Недвижна кисть. Но обморок пера
повторно прерывает голос Музы.
Недуга медленно снимая узы,
настойчиво зовет: «Вставай, пора!»
Пот; очнулся. Но в бреду металась
страна его: в беспамятстве толпа
от вековых традиций отрекалась,
колонны храмов и дворцов взрывала,
от ярости, зажженной в ней, слепа.
Вдруг… Счастье? Да. Он больше не один.
Старинный дом — гнездо их на Покровке —
Вдвоем. Камин. Кофейник на спиртовке…
Пусть в городе восстанье, залпы, дым —
ничто не разлучит их. Вместе — в Крым!